После того, как российские власти начали полномасштабную войну с Украиной, сотни тысяч россиян уехали из страны. Одни бежали от репрессий, другие спасались от мобилизации, третьи уезжали из чувства протеста или в надежде на более комфортную жизнь. Но некоторые из них спустя время вернулись домой. «Медуза» узнала у пятерых россиян, которые вернулись из вынужденной эмиграции, и одного, который продолжает жить на две страны, как они принимали эти решения, что чувствуют сейчас, и как за время их отъезда изменилась Россия.

«Денег не было, и у всех, у кого могла, я уже одолжила»Аня, 24 года. Уехала из Петербурга в марте 2022 года, вернулась осенью 2024-го
Мы с мужем уехали из-за тревожности. Наш отъезд совпал с запланированной на весну поездкой в Грузию: мы хотели пожить там месяца три-четыре. Я переживала, что [границы закроют и] мы не сможем уехать, поэтому отправились туда раньше. 
Сейчас мне самой эти размышления кажутся паническими, но в тот момент (в конце февраля 2022 года, — прим. «Медузы») мне было супертревожно, хотя большой опасности в России и не было: у меня не было задержаний, я не вела публичную деятельность. Но мой муж подпадал под призыв. Он не собирался идти служить, а в начале войны [срочников] незаконно увозили на фронт. Наш отъезд в основном был связан с этим. Ну, и не хотелось быть причастными [к войне], например, платя налоги в России. 
По приезде мы решили, что Тбилиси станет перевалочным пунктом: нужно думать, куда [ехать] дальше. Муж работал удаленно, я жила на накопления от продажи квартиры. Через девять месяцев мы уехали в Турцию, пожили там полгода. А потом я поступила на бакалаврскую программу «Бизнес и инжиниринг» в немецкий университет и переехала — но уже без мужа, ему не дали визу. В Турции тогда перестали давать ВНЖ, и он вернулся в Тбилиси.
Тбилиси
Даша Трофимова
Больше года я была одна. Если бы я изначально знала, что так будет, сняла бы комнату или общагу. Но мы надеялись, что муж приедет ко мне, и приходилось тратить очень много денег на квартиру, в которой мы должны были жить вместе. [В консульстве] мужа кормили завтраками, что визу дадут через месяц, потом еще через месяц. Так мы прожили год. 
В итоге я очень сильно выгорела: было много проблем с деньгами и документами, мне было очень одиноко, потому что я так и не смогла интегрироваться и почти не знала язык — только к концу [учебного] года подтянула его до A2. Пришло время, когда мне нужно было подаваться на новый ВНЖ, а денег нет, и у всех, у кого могла, я уже одолжила. Мы поняли, что самый посильный для нас вариант — вернуться в Россию. Здесь есть жилье, семья и жить немного дешевле.
Я очень сильно соскучилась по мужу. В этом плане сейчас я чувствую облегчение. Одновременно с этим я чувствую себя неудачницей из-за того, что плохо рассчитала [бюджет], недостаточно в чем-то постаралась. Никто из наших знакомых не осудил меня за то, что я вернулась, все отнеслись к моему решению с большим пониманием. Семья [встретила мое возвращение] вообще отлично: они рады, что мы наконец можем видеться.
Чего я не ожидала — это сильной тревожности. Следишь за новостями, и становится некомфортно, постоянно есть напряжение. Ощущается, что люди стали более уставшими, более злыми. Постоянно происходят какие-то стычки, много грубят. Недавно была ситуация в маршрутке: зашел пьяный мужик, начал до всех докапываться, потом подсел к женщине и начал с ней разговаривать. Я заметила, что она хочет выйти, и попросила его подвинуться, чтобы ей было удобнее пройти. Видимо, из-за этого он сместил внимание на меня и до конца поездки кричал, что я «говно» и «петушара». Может, это просто из-за зимы, но раньше я такого не замечала. Это очень дизморалит. 
При этом я чувствую, что сильно изолирована от внешнего мира. Я будто в пузыре, у меня баннерная слепота на вещи, которые могли бы меня расстраивать. Например, на плакаты с призывами идти на войну. Вездесущие зэтки иногда коробят, но я чувствую, что уже привыкла к этому, и почти не обращаю внимания. Сейчас я мало взаимодействую с миром — почти не общаюсь с малознакомыми людьми, а когда куда-то иду, чаще смотрю себе под ноги. Я общаюсь с семьей, с друзьями, живу в хорошей квартире и занимаюсь своим бытом. Не могу сказать, что мне очень плохо или что, наоборот, есть какая-то эйфория. Я просто чувствую себя легче, потому что я не одна и потому что мне не нужно думать о том, что завтра будет негде жить.
Санкт-Петербург
Петр Ковалев / ТАСС / Profimedia
Мы возвращались, понимая, что это, скорее всего, временно. Не суперактивно, но мы ищем работу, благодаря которой могли бы опять переехать. В первую очередь рассматриваем Европу. В идеале хотелось бы уехать в Великобританию: мы знаем язык, это сильно влияет на качество жизни.  
Несмотря на то, что в Петербурге все понятно и привычно, мне тяжело строить здесь будущее: хочется больше свободы. Путь до другой страны, куда [до начала войны] можно было добраться за три часа, теперь занимает 28 часов. Плюс сейчас сложно получить визы: это долго и дорого. Не представляю, как в своем [нынешнем] финансовом положении я могу позволить себе сделать визу. Для меня особенно важна свобода передвижения, и за этот год я почувствовала, как много радости в жизни добавляет возможность легко добраться туда, куда хочется.
«За время в эмиграции я понял: вероятность того, что меня мобилизуют, ничтожно низкая»Сергей (имя изменено
), 40 лет. Уехал из Москвы в октябре 2022 года, вернулся весной 2024-го
Первый импульс куда-то уехать у меня появился весной 2022-го, но в тот момент не было ни накоплений, ни даже загранпаспорта. Я решил сначала сделать документы — и [за это время] паника прошла. Я сосредоточился на семейных делах, которые требовали моего внимания, и на бизнесе — решил, что сначала разберусь с ними, а уже потом буду решать, что делать. Осенью из-за мобилизации тревога взяла вверх, и, посмотрев, как друзья и знакомые один за другим уезжают, я решил, что мне тоже нужно уехать — хотя бы на какое-то время.
Тогда было трудно представить, чем все это закончится. Помню, что я ездил по делам по Москве и думал, что, возможно, вижу эти места в последний раз. Переезд в Турцию в октябре 2022 года дался мне довольно просто, потому что часть проблем выпала моей жене, которая должна была приехать позднее. Я выехал буквально с двумя чемоданами.
При этом я поехал в небольшой курортный город, о существовании которого до этой поездки даже не знал: просто пообщался с людьми, которые уже были там, узнал, какие есть варианты, что я могу поднять по деньгам. Учитывая гигантское количество информации, гайдов и чатов, адаптация проходила гораздо быстрее, [чем у тех, кто эмигрировал весной 2022 года]. Прозвучит цинично, но мой переезд больше походил на каникулы, которых у меня очень давно не было.
Вскоре стало понятно, что остаться в Турции надолго не получится. Я не смог получить туристический вид на жительство и стал одним из первых людей, кто получил отказ. Я подумал, что возвращаться в Россию не стоит: мне казалось, вот-вот произойдет какой-то новый виток [войны]. Мы все ждали новую волну мобилизации: многие думали, что весной, когда снег растает [и российская армия сможет начать наступление], понадобятся новые резервы. Тогда я решил поехать в Армению. Там уже было какое-то количество знакомых и друзей, плюс русскоязычная среда и нет проблем с использованием российских карт.
Турция
Arif Murat Kayacan / Anadolu / Getty Image
Мы приехали в Армению весной 2023 года, когда там уже было трудно с поиском хорошего, доступного жилья. Год прошел в попытках закрепиться, найти какую-то работу либо в Армении, либо в других странах — к тому моменту я уже успел продать свой бизнес. Но эти попытки ни к чему не привели. Случилась ситуация с Арцахом, и стало понятно, что Армения — тоже страна, где неизвестно, что будет завтра. Вдобавок перестали действовать карты «Мир», жить стало не так комфортно. Ощущался и рост цен, мы поняли, что в следующем году денег уже не хватит. Жена сказала, что хочет вернуться назад.
Глядя на новости из России и общаясь с людьми, которые там остались, я подумал, что, возможно, у страха глаза велики. За время в эмиграции я постарался побольше узнать о том, как устроена мобилизация, и понял: вероятность того, что меня мобилизуют, ничтожно низкая. 
Наибольший риск — у молодых людей призывного возраста и тех, кто уже отслужил в армии. А я давно не призывного возраста, в армии не служил, у меня нет никакой [военно-учетной] специальности. Строго говоря, никакой пользы государству я принести не могу. Я понял, что ресурс тех, кого можно найти в первую очередь, не исчерпан и еще долго исчерпан не будет. К тому же в Москве [власти] старались избегать радикальной обязаловки и загребаловки.
Прожив цикл отъезда и возвращения, я понял одну штуку, которую не хотелось признавать: новостями становятся только экстраординарные события. Если ты работаешь в новостях, у тебя на ленте есть 50 заметок. Надо выбрать, что поставить, — и ты выберешь что-то самое яркое. Я не отрицаю, что какие-то странные и страшные вещи случаются, но в общей [массе происходящего] их мало, именно поэтому они и заметны. 
В Москве действительно есть люди, которые ходят по улицам с буквой Z [на одежде], но их настолько мало, что они из-за этого бросаются в глаза. Это они белые вороны! То есть реальность на самом деле не совсем такова, какой кажется, если бесконечно читать телеграм-каналы.
Бессмысленных фейковых сообщений, которые только провоцируют панику, довольно много. Меня с юности пугали облавами военкомов и, как любому мальчику, который заканчивал университет в Москве, рассказывали массу таких историй. Но я никогда не видел этих облав даже в метро и не знаю людей, которые видели бы их своими глазами. Допускаю, что [после начала мобилизации] облавы могли быть, но это, видимо, были редчайшие события.
Понятно, что есть люди, которым нельзя возвращаться, но я не журналист, не политик и не «иноагент». Я прекрасно понимал, что моей личной безопасности угрожают не так много вещей — надо просто следить за тем, что говоришь в компании, где есть много незнакомых людей, и не рисовать на груди голубя мира. Сейчас я чувствую сильное облегчение из-за того, что нахожусь дома. 
Абсолютное большинство людей хотят, чтобы от них все отстали. Кто-то никогда не интересовался политикой, а кто-то интересуется, но испытал большое разочарование. Я, например, присоединяюсь к идее, что многие санкционные ограничения укрепляют в россиянах мысль о том, что вокруг них действительно враги. Иногда и правда становится непонятно, как то, что мы теряем доступ к каким-то инструментам, поможет нам изменить Россию. Впервые за несколько поколений россияне получили возможность как-то устроить свою жизнь, составить планы на будущее — сейчас они этого лишаются и от этого злятся и разочаровываются. 
Москва
Анатолий. Мальцев / EPA / Scanpix / LETA
Я очень хорошо понимаю, что все, что я могу сейчас сделать в плане активизма, — это писать письма политзаключенным. Я стараюсь делать это по возможности регулярно. Для меня это напоминание, что какой бы хорошей ни была погода за окном, какие бы замечательные акции ни были во «Вкусвилле», на самом деле происходит кое-что еще. Это единственное, что люди могут делать. Пока что это безопасно для авторов писем. 
Мой план — попытаться пережить людей во власти и помочь пережить их своим родным и близким. Заново встать на ноги, заново начать зарабатывать. Не знаю, насколько это реалистично, учитывая разговоры про институты продления жизни [для российских элит]. Пока хотелось бы дождаться момента, когда прекратятся военные действия. Хотя я прекрасно понимаю, что супер-мега лучше внутри России от этого не станет. Проблемы на этом не закончатся. Но люди хотя бы перестанут массово погибать.
«В Израиле демократия есть, а толку от этого нет. Мы поняли, что не видим перспектив»Игорь (имя изменено), 33 года. Уехал из Казани в сентябре 2022 года, вернулся летом 2024-го
Мы начали готовиться к отъезду 24 февраля 2022 года. Это утро было одним из самых ужасных в моей жизни. У меня свое дело
, и этот бизнес довольно трудно перенести за границу. А у моей жены более востребованная специальность: она ученый. За два-три дня она сделала хорошее CV и отправила его в Германию, Австрию и в Израиль. Через четыре дня пришел ответ из Израиля. Они провели несколько собеседований и договорились, что ее стажировка в одном из университетов начнется в апреле 2023-го. Но после выступления Путина 21 сентября 2022 года [и объявления частичной мобилизации] мы поняли, что пора бежать. 
Жена договорилась с университетом, что ее примут на работу раньше. Ее научный руководитель помог нам открыть счет в банке, водил нас везде за ручку. До отъезда мы успели неплохо подтянуть английский, при этом примерно 20% [населения] Израиля говорит на русском — поэтому трудностей в плане языка не было. Но было ощущение, что мы идем по болоту, где можно провалиться в любую секунду. Мы сталкивались с проблемами там, где в России не столкнулись бы.
Обычная бытовая история: в сезон жары из строя вышел кондиционер. Мы списались с хозяйкой квартиры, попросили вызвать мастера (обслуживание кондиционера было описано в договоре). Ждали неделю, потом написали хозяйке еще раз, а она ответила: «Ой, извините, я забыла». У вас жильцы, им жарко, им плохо — ну как вы можете про это забыть? 
Так шаг за шагом мы стали понимать, что это немного другие люди: то, что в России можно было бы расценить как признак необязательного, легкомысленного человека, для них норма. Подобных историй, к сожалению, было много. У вас нет никаких проблем с деньгами, никаких проблем с языком, есть документы, которые подтверждают ваше право на жизнь в Израиле, но вы не можете решить простой бытовой вопрос, потому что люди не держат свое слово. То же самое в банках, в сфере услуг — оказалось, что в Израиле очень низкий уровень сервиса.
Сам факт, что началась война [Израиля с ХАМАС], нас не особо удивил. Мы знали, что едем в страну — пороховую бочку. И до 7 октября 2023 года шла фоновая война — с перестрелками, обстрелами, терактами. Это было всегда. 
Но мы были в шоке, что спецслужбы Израиля допустили [вторжение ХАМАС]. Мы с женой довольно активно интересуемся политикой: если живем в России — читаем обо всем, что происходит в России, если в Израиле — следим за происходящим еще и там. Мы знали, что на стену, которую террористы в итоге прорвали, потратили несколько миллиардов шекелей. И мы были шокированы тем, что страна с такими мерами безопасности допустила, что на ее территорию вошли вооруженные люди и захватили граждан. 
Мы жили в довольно старом доме, поэтому у нас не было мамада (бомбоубежища, — прим. «Медузы»). Жене повезло немножко больше, чем мне: если во время обстрелов она находилась в университете, то пряталась там [в оборудованном убежище]. Я же просто садился ближе к холодильнику и слушал, как работает купол
. Было страшно.
Разделительная стена в Израиле
David Silverman / Getty Images
Мы с женой огромные патриоты [России]. Мы встретились после митингов 2021 года в защиту Навального. Жена была политически активной года с 2015-го, я — где-то с 2010-го. Когда Алексей объявил в ЖЖ кампанию против «Единой России» на думских выборах 2011 года, я ходил по подъездам домов и раскладывал листовки по ящикам. 
Мы очень сильно любим Россию, любим людей. Для того чтобы мы могли остаться где-то за пределами России, нужно, чтобы в значимых для нас отраслях жизни там было сильно лучше. В Израиле оказалось не так. Да, там демократия, но, несмотря на войну, несмотря на провалы [в области] безопасности, рейтинги ультраправой коалиции не падают. Демократия есть, а толку от этого нет: растет долг, растет дефицит бюджета, растет ключевая ставка, растут долги [населения] по ипотеке. В общем, мы поняли, что не видим для себя перспектив в политическом плане. Каких-то глобальных качественных улучшений мы не почувствовали.
Мы с женой довольно рациональные люди и в целом склонны планировать наперед, насколько это возможно. Незадолго до президентских выборов в марте 2024 года мы сделали политический прогноз: если в России и планируется что-то неприятное, это должно произойти сразу после них. До выборов пугать людей не слишком принято, а когда уже проголосуют — можно и мобилизацию объявлять, и военное положение, и закрытие границ. Решили, что если до середины июня 2024-го ничего подобного не произойдет, покупаем билеты и в начале августа возвращаемся в Россию. Так и вышло.
Казань
Hairem / Shutterstock
Я увидел Казань в гораздо лучшем состоянии, чем предполагал. В Израиле я поймал себя на мысли, что не могу получить картину России из независимых медиа. Я понимаю, как работают новости, понимаю, что есть важные отрицательные информационные поводы, но тем не менее когда я каждый день захожу в твиттер или на сайты изданий, я не могу прочитать там о хорошем. Не могу прочитать, например, материал о том, что в Казани люди не зигуют, не хотят слышать о войне и не гордятся ею.
Я ожидал увидеть в Казани много всего провоенного: пункты призыва на контракт на каждом углу, плакаты о том, что у нас отличная армия, и призывы приходить туда быстрее. Но ничего этого я не вижу. За семь месяцев, что я нахожусь в России, я не видел ни одного активного сторонника войны — того, кто жертвует деньги, возит какую-то помощь, а не просто поддерживает ее на словах.
Я вижу, что люди стремятся жить обычную жизнь и пытаются сохранить какие-то пределы цивильности, нормальности. Например, я ходил на лекцию «Как победить шарлатанов»[, посвященную борьбе с лженаукой], которую вел [биоинформатик Михаил] Гельфанд. Там собралась довольно приличная публика, которую нельзя заподозрить в фальсификации выборов или пожертвованиях российской армии. 
По субботам я участвую в кружке
по интересам. Прихожу на мероприятия раз в неделю и вижу огромное количество приличных людей, которым приятно посмотреть в лицо. Это те же самые ощущения, которые я испытывал на акциях протеста в 2010-х. Тогда одним из поводов прийти на площадь для меня была возможность просто посмотреть в глаза приличным людям.
Не могу сказать, что здесь все потрясающе. Безусловно, я чувствую на себе давление со стороны западных государств и давление совести. С одной стороны, я понимаю, что имею право жить свою жизнь и сам факт того, что я живу в России, не делает меня преступником или маньяком. Но при этом я не могу не читать новости об Украине. Я понимаю, что последние три года продолжается то, чего не должно было быть никогда. И я понимаю, что люди, которые это делают [ведут войну], имеют российский паспорт.
«Я понял, что России досталось слишком сильно, и мне это не нравится»Алексей, 28 лет. Уехал из Москвы в марте 2022 года, вернулся в январе 2024-го 
Помню яркую эмоцию страха в первый день войны: я боялся попасть на фронт и не понимал, что делать. Съездил в банк, чтобы снять валюту, — в банкомате оставалась только сотка долларов. Деньги в момент исчезли, это было очень символично и печально. В начале марта начались слухи, что закроют границы, и я решил отправиться в Турцию, чтобы какое-то время там пересидеть. Я удаленщик, поэтому на работе (Алексей работает продакт-менеджером, — прим. «Медузы») проблем не было: «Все понимаем, лети». Договор с владельцем московской квартиры, которую я арендовал, на всякий случай расторгать не стал.
Очень быстро Visa и Mastercard перестали работать, нужно было оформлять турецкую карту. Но в середине марта по турецким банками прошло распоряжение приостановить выдачу карт россиянам [без ВНЖ]. Людям, которые пришли в банк за день до меня, успели открыть счет, а мне уже нет. Я тогда подумал: «Блин, как стремительно все закручивается». В конце лета 2022-го я ненадолго вернулся в Москву, а потом собирался улететь на Бали. Я чувствовал себя победителем: к тому моменту у меня уже был турецкий ВНЖ, я устроился на новую [удаленную] работу с зарплатой в долларах. Были мысли: а вдруг все наладится и я смогу продолжить жить в Москве?
И тут опять гром среди ясного неба: мобилизация. Я увидел себя в списках
 — там были мои фамилия, имя и отчество, паспортные данные, адрес. Я очень сильно испугался: в жизни не помню, чтобы меня так трясло. В тот же день я улетел в Кыргызстан — за 150 тысяч рублей. Весь самолет был набит такими же, как я. Из Кыргызстана я поехал в Грузию, через парочку месяцев улетел [зимовать] на Бали, потом вернулся в Тбилиси.
Бишкек
Danil Usmanov
Я понимал, что не хочу всю жизнь прожить в Тбилиси. Думал отправиться в Европу, но мне не одобрили даже туристические визы: отказали в Эстонии, Испании и Италии. С работой [в Европе] тоже не складывалось: везде высокие налоги, к тому же пришлось бы уходить [на позицию] с серьезным даунгрейдом и по деньгам, и по обязанностям. В итоге спустя год [жизни в Тбилиси] я решил вернуться в Москву. Возвращался с осторожностью: решил, что буду держать руку на пульсе, чтобы, если что, [снова] уехать.
За время эмиграции я заметил изменения в своей [политической] позиции: я стал менее либеральным. Не назову себя зэтником или ватником — я как был либералом, так и продолжил им оставаться, но стал чуть ближе к центру. 
На это, во-первых, повлияла ситуация с Израилем и Палестиной. Для меня этот конфликт похож [на российскую войну в Украине]. По решению Международного уголовного суда Нетаниягу — преступник. Есть подтвержденные преступления против человечности, при этом израильский паспорт [по-прежнему] один из самых сильных
в мире и никто не думает заниматься абсурдом в стиле «давайте запретим Visa и Mastercard в Израиле». Я играю в шахматы на Chess.com — мне там замазали российский флаг [в аккаунте]. Я не могу получить доступ к этому сайту из России. Меня это возмущает! Это просто нелогично.
Я сталкиваюсь с cancel culture, хотя, когда началась война, я уехал [из России]. Я не [беженец], который живет на пособия, — но нет, мне не дают визу в Европу.
В Грузии тоже было не очень радушно. Одного моего друга в Батуми избили из-за того, что он говорил по-русски. В магазинах сотовой связи прекрасно знают русский, но принципиально говорят с тобой на ломаном английском. Я помогал друзьям снять квартиру через Airbnb — пароль от Wi-Fi там был «Russia is a terrorist state» (Россия — террористическое государство, — прим. «Медузы»), что-то такое. Перед заселением хозяин попросил нас покаяться и сказать, что мы осуждаем [войну в Украине]. Мы честно сказали, что осуждаем российское правительство, но я все равно ощутил давление. На холодильнике [в этой квартире] были магнитики со всеми провинциями Грузии, и так случилось, что после нас не досчитались магнитика Абхазии. Обвинили в этом нас: «Вы что, украли у нас Абхазию, вы думаете, что это смешно?» А мы честно не крали Абхазию.
На фоне отсутствия логики с палестинским конфликтом [в похожей ситуации], на фоне того, что кэнселят русских и я это чувствую [на себе], на фоне того, что я узнал больше про Америку и ее войны в Ираке, я понял, что России досталось слишком сильно, и мне это не нравится. С такой cancel culture мне будет сложно жить в Европе. Может быть, психика так настраивается сама: когда тебя не любят [за границей], ты думаешь, что вроде бы и в России неплохо. Приятно жить, когда тебя не унижают.
В первое время в Москве было тревожно, особенно из-за наружки (камер наружного наблюдения с функцией распознавания лиц, — прим. «Медузы»). Сначала я даже боялся ездить в метро — думал, что случится облава [и заберут в военкомат]. Заметна цензура в массмедиа: комики стали гораздо более избирательны в том, что они говорят, публичные люди тоже попрятали свое мнение. Но со временем я перестал это замечать. 
Москва
Наталья Колесникова / AFP / Scanpix / LETA
Меня успокаивает, что есть признаки завершения конфликта. Я захожу на Polymarket
и мониторю вероятность того, что в ближайшее время между Россией и Украиной случится прекращение огня. [По оценкам букмекеров] вероятность того, что война прекратится до начала весны, 45% — это больше, чем мы когда-либо имели.
Из-за того, что я вернулся в Москву, в дружбе с некоторыми [эмигрировавшими] людьми произошел разлад. Они настроены гораздо более либерально и обижены на российский режим. Мы с ними иногда спорим: они присылают новости, в которых [сообщается, что] в России пиздец, а я им — обнадеживающие, что скоро договоримся с Украиной. 
Я их понимаю. Я и сам замечал некоторую радость, когда[, находясь в эмиграции,] узнал, что в России Пригожин разъезжает на танке. Надо же как-то оправдать, ради чего ты терпишь неудобства, сидя в Грузии.
«Зачем я нахожусь в стране, которая скоро не будет говорить на русском языке?»Павел, 33 года (имя и возраст изменены). Уехал из Москвы осенью 2022 года, весной 2024-го вернулся в Новокузнецк 
Главное чувство, которое у меня было в первые недели после начала войны, — стыд перед цивилизованным мировым сообществом за то, что Россия приняла такое решение. Позже я решил, что не буду переживать о тех событиях, на которые не могу повлиять, — лучше займусь своими делами. 
Я уехал из России только после начала мобилизации, но совсем не из-за страха быть отправленным на войну. Мобилизация 300 тысяч человек стала для меня чем-то невозможным, невообразимым. Именно так начинались мировые войны. И я подумал: если уж случилось это невообразимое, то почему не может произойти и что-нибудь другое, что из сегодняшнего дня тоже кажется нам невероятным? Например, начало неконтролируемой эскалации и открытое противостояние России с НАТО, когда на Москву полетят ракеты.
В свое время меня глубоко впечатлила статья в Википедии про московскую панику 1941 года: тогда войска вермахта подходили к столице и народ ломанулся на телегах по Горьковскому шоссе на восток. Я представил, как иду пешком в сторону Нижнего Новгорода, и меня этот расклад не устроил. Я не хотел дожидаться, когда это повторится. Плюс были опасения, что экономическая ситуация в России будет действительно тяжелой, что впереди неизбежное преследование уклонистов и до закрытия границы счет идет на часы. Я поехал к родителям в Новокузнецк, сделал генеральную доверенность [на близких], взял машину и отправился в Алматы.
Алматы
Panikhin Sergey / Shutterstock
Тогда я даже допускал, что уезжаю навсегда, потому что очень устал от произвола диктаторского государства. Казахстан же в тот момент со всей его международной дружелюбностью, привлекательным инвестиционным климатом и мировыми брендами казался мне солнечной страной, которая «смогла». Мне как человеку, занимающемуся озвучкой и съемкой рекламы, было бы классно остаться в неискушенной пиарщиками стране и быть среди них в первых рядах.
Но, прожив в Казахстане полтора года, я заметил, что страна уверенно движется к отказу от русского языка. У меня самого было два случая, когда местные отказались разговаривать со мной на русском языке: первый — в копировальном центре, а второй — у нотариуса. Помимо этого, в Казахстане традиционно многодетные семьи, дети в которых, как мне показалось, не спешат говорить на русском. Несложно предположить, что через 15-20 лет русский язык в Казахстане будет уже не так востребован, как сейчас. При этом я считаю, что Казахстан правильно делает, что движется в сторону своей самобытности и идентичности через поддержку национального языка. Но я создаю рекламный контент исключительно на русском, и мне такой расклад не подходит. 
Я понял, что мне нужно возвращаться в Россию 22 марта 2024 года, и мое намерение не сбил даже «Крокус», который случился в тот же день (имеются в виду теракт и пожар в «Крокус Сити Холле», — прим. «Медузы»). Я просто зашел на «Яндекс Маркет» и увидел, что все товары, которые могут быть мне нужны, там есть. Получается, экономика России не превратилась в экономику КНДР, и я подумал: зачем тогда я нахожусь в стране, которая скоро не будет говорить на русском языке?
В тот же день я наткнулся на видео с концерта на Красной площади, который состоялся после избрания Путина на новый срок. Там было много Z-артистов, которых я просто не перевариваю, но среди них был один [артист], отношение к которому у меня почему-то не поменялось, — это Сергей Жуков из группы «Руки вверх». Я спросил себя, почему он смог остаться позитивным попрыгунчиком даже в таком государстве, а я капризничаю, гну пальцы и говорю «фу-фу-фу»? Возможно, ему тоже что-то не нравится
, но он принял ситуацию, правила игры и продолжает работать, сохраняя позитивный настрой.
Я твердо понял, что вернусь домой [в Россию] и продолжу развиваться там. И поймал себя на мысли, что уже спокойнее отношусь к войне, что в европейской части России уже вряд ли случится неконтролируемая эскалация. В начале войны было еще неясно, как могут развиваться события, а спустя два года стало понятно, что Украине не хватает сил противостоять [российской армии]. Как бы я ни был против этой войны, стало очевидно, что России удается контролировать ситуацию.
Через несколько дней я выехал из Алматы и думал, что вернусь в Москву. Но после того, как я проехал Семей, за окном закончилась степь, начались сосны, потом родные поля с березовыми рощами. Алгоритмы «Яндекс Музыки» включили мне песню «Матушка земля» — и я просто расплакался от того, насколько мне здесь комфортно. Я решил, что не вернусь в Москву, а останусь в родном Новокузнецке.
Пусть здесь не так развита инфраструктура, как в столице, но Москва для меня выглядит искусственной. Идеально ровные гранитные бордюры и кондиционеры в бесшумных футуристичных трамваях — этим, безусловно, можно восхищаться, но это все чужое, не мое. В Новокузнецке, даже если я случайно заезжаю на какую-то незнакомую улицу, я знаю, про что эти люди. Кемерово, Новосибирск, Барнаул, Горно-Алтайск — это все мои люди. А в Москве я такого не чувствовал, хотя у меня там много друзей. Я вернулся в Новокузнецк и понял, что все, хватит путешествовать. Спасибо Москве, спасибо Алматы, но мне хорошо здесь, в Сибири.
Новокузнецк
Ярослав Беляев / ТАСС / Profimedia
За время моей эмиграции Новокузнецк никак не изменился. Здесь совсем другая планета, другая жизнь [в отличие в центральной России]. У жителей Новокузнецка совершенно нет протестных настроений, и меня это очень радует. Войны, политические убийства, бунты, пикеты — вся эта чернуха и весь этот шоу-биз отсюда далеко. Убийство Навального, скопление людей на его похоронах, полеты дронов на Москву-Сити, закрытие аэропортов в европейской части России, вторжение в Курскую область, атаки на Крымский мост — это все отравляющие события, которые происходят где-то там. А в Кузбассе ничего такого не происходит. Здесь реально хорошо и спокойно.
При этом Кемеровская область — один из самых агитирующих Z-регионов, потому что власть здесь решила выслужиться. Предыдущий губернатор, ушедший с поста в 2024 году, товарищ [Сергей] Цивилев — муж родственницы Путина
. Из-за него второе название Кемеровской области — Кузбасс — теперь пишут через Z. Здесь большое количество билбордов с призывами «Родину защити», «СВОих не бросаем», «Совесть, отечество, честь». Даже в центрах «Мои документы» лежат эти позорные листовки. Мы с моими друзьями и родителями закрываем на это глаза и понимаем, что местная власть просто решила подлизать. 
Для меня поддержка всей этой военной истории настолько неприемлема, что я просто не поднимаю эту тему даже с родственниками, чтобы не дать им шанса опозориться в моих глазах, как это удалось сделать Z-патриотичной маме моей подруги, которая, узнав о моем отрицательном отношении к вторжению, сказала, что в моей голове «жижа из „Медузы“». Воспринял это как комплимент, зная, какой «Кисель» с ВГТРК в ее голове.
Как много людей в регионе поддерживают войну, я не знаю. Мой круг общения довольно либеральный. Но был один случай: недавно на трассе Новокузнецк — Кемерово я заехал в павильон сети местного фастфуда. Зашел и поздоровался с кассиром, просто по приколу сказал: «Buongiorno!». На что продавец в шапке Санта-Клауса и бейджиком с надписью «Гостеприимец» ответила мне: «Мы привыкли по-русски, мы к иностранцам не очень».
«Я возвращаюсь в Москву по мере необходимости. Теперь я здесь турист»Юрий, 30 лет (имя и возраст изменены). Уехал в марте 2022 года, с тех пор раз в несколько месяцев приезжает в Москву
Российское общество, к сожалению, очень единодушно отреагировало на новости о войне. В соцсетях, на улицах, в очередях было много победного ресентимента: «наконец-то сейчас мы покажем НАТО и хохлам». Особенно много этого было от старшего поколения. Работать и жить в стране, которая воюет, мне казалось [невозможным], плюс уже тогда начались слухи о мобилизации. 
Где-то 25–26 февраля 2022 года, отойдя от шока, я купил билеты в Ереван. Решил, что не собираюсь жить [в России], когда ничего не понятно. Закрытия границ я не боялся: с тем же Казахстаном у нас семь тысяч километров границы — сел на велосипед и поехал. Был страх, что начнется призыв, какие-то чистки [оппозиции], военное положение и ты просто не успеешь добежать до этой границы. В общем, в начале марта я уже был в Ереване.
Ереван
Gevorg Simonyan / Shutterstock
В момент, когда ты обеспечил собственную безопасность, ты начинаешь думать, что делать дальше. И тут-то вспоминаешь, от кого получаешь деньги — а я на тот момент работал в российской госкомпании. Я понял, что моей компании придется обеспечивать стабильность режима, разбирать социально-экономические последствия войны. Для меня это не было приемлемо. Одновременно стало понятно, что компания в моих услугах тоже больше не нуждается. Спустя время я нашел нашел новую работу
 — это тоже российская компания, но она не связана с государством и работает в основном за рубежом. 
Когда я понял, что пиздеца [в России на фоне войны] не происходит, я довольно быстро убедил себя, что мой отъезд из страны — это что-то среднее между туризмом и отпуском. Я перестал переживать за себя, перестал думскроллить и начал разбираться со своей работой и жизнью. Летом я сменил работу, а к концу 2022-го переехал из Еревана в Тбилиси.
Я возвращаюсь в Москву по мере необходимости: помочь маме, получить шенген, встретиться с кем-то по работе. В первые разы я чувствовал страх, что сейчас меня загребут или как минимум возникнут вопросы на границе. А когда [на фронт] начали вербовать зэков и делать прочую дичь, стало понятно, что власти важны рейтинги, поэтому людей не будут [массово] хватать на улице. 
Сейчас я прилетаю и [чувствую себя] совсем спокойно: здесь живут важные для меня люди, я здесь вырос, это важный для меня город. Да, идет война, поэтому мне здесь не так хорошо, как было раньше, но мне все еще хорошо, и глупо это отрицать. Теперь я здесь турист. 
Я понимаю, что власть остается смертельно больной, параноидальной и чекистской, поэтому, когда рейтинги опять поползут вниз, ей нужно будет делать что-то еще. Возможно, она захочет взять Харьков — пусть не за три дня, но за три месяца. Зэтовские транспаранты на остановках с фотками ефрейторов-героев России, которые, скорее всего, давно уже мертвы, постоянно напоминают, что ты здесь on borrowed time (не навсегда, — прим. «Медузы»).
Возможно, мне придется вернуться [в Москву на долгое время], если меня уволят и в течение, скажем, полугода я не найду ничего нового. Второй сценарий более эгоистичный: например, если какая-то крупная негосушная (негосударственная, — прим. «Медузы») и не поддерживающая войну компания предложит интересный и сложный проект. В этом случае я, конечно, буду чувствовать, что иду на сделку с совестью, потому что так или иначе буду платить НДС и НДФЛ в бюджет. Но, насколько я понимаю, война все равно финансируется не из этих бюджетов, а конца потоку нефтяных и газовых денег пока что не видно.
Каждый раз [возвращаясь в Москву] я вижу, как город меняется. Это очень заметно по убывающим вывескам нормальных западных брендов. Поднимаешь глаза на Тверской и понимаешь, что теперь у тебя вместо The Ritz-Carlton, Rolex и H&M — The Carlton, Time.ru и Gloria Jeans. А в конце улицы — «Вкусно и точка». 
Москва
Евгений Биятов / Sputnik / Profimedia
Какой-то западный чел в интервью журналисту однажды сказал, что если он прилетает в город и видит, что там есть Starbucks, то понимает, что он в цивилизации. Это, конечно, очень дурацкий подход, но так и есть. Эта история не про то, что мы потеряли секретный рецепт «Биг Мака» или что у нас закончились джинсы Leviʼs. С нами просто больше не хотят иметь дела и говорят, что нам больше нет места за столом.
Другой пример, когда медсестра в лаборатории объясняет, что ей придется использовать чуть больше пробирок, потому что иголка не такая хорошая и сами пробирки уже не те. И вы всё понимаете. Тебе не нужно выбирать [как говорить] — «война» или «СВО», — вы вообще не пользуетесь [никакими терминами]. Тебе просто сообщают: «Сейчас у нас вот так». И ты понимаешь, что такое «сейчас» и с каким «тогда» вы сравниваете. Подобное есть во многих аспектах, и потому сейчас есть только «такие» иголки, только «такая» кола и только «такое» пиво. 
Большинства людей в Москве война не касается. За три года психика каждого человека нашла десятки копинг
-механизмов: кто-то забылся, кто-то ударился в фатализм, кто-то начинает верить, что сейчас придет Трамп и будет скорое завершение войны. Каждый по-разному убеждает себя, что все не так уж и плохо.