12 марта Минобороны РФ сообщило об освобождении Суджи — города в Курской области, захваченного войсками Украины в августе 2024 года. Накануне украинские военные заявляли, что в окрестностях города продолжаются бои. Жители Суджи, оказавшиеся в оккупации (их число до сих пор точно неизвестно) потеряли связь с родными, некоторые числились пропавшими без вести. Многие во время наступления ВСУ и обороны со стороны войск РФ погибли в результате обстрелов либо из-за отсутствия медицинской помощи. Кооператив независимых журналистов «Берег» поговорил с пережившими оккупацию жителями Суджи Алексеем и его дочерью Еленой, которые смогли эвакуироваться в Курск после того, как украинские войска покинули город. «Медуза» публикует этот материал целиком.

Я работала здесь в магазине продавцом. Шестого числа (6 августа 2024 года, — прим. «Берега») мы уже слышали, что обстреляли Гончаровку
, но я все равно вышла на работу узнать, что за ситуация. Шла по дороге и меня всю трясло. У магазина начальство мне сказало: «Елена, все на своем транспорте уехали в Курскую область [дальше от границы]. Все закрыто, иди домой». Я шла обратно и видела, как через дома перелетали ракеты — это было очень страшно.
В первый день мы отказались уезжать, потому что надеялись, что нас защитят. По телевизору говорили
, что это на несколько дней всего. Думали, ехать, не ехать, и решили остаться — об этом я сказал по телефону своему сыну [которой живет в другом городе]. На следующий день был обстрел, и появились украинские солдаты. Это было так: я вышел около семи утра покормить курочек, [у нас] свое хозяйство. А на крыльце нашего многоквартирного дома появились солдаты. Спрашивают, не видел ли я российских солдат. Отвечаю им: нет. Они зашли в дом, в квартиру, потом по другим квартирам пошли проверять. Сначала я не обратил внимания, а потом заметил, что у них на плечах повязки
с голубыми кругами — только тогда до меня дошло, что это украинские солдаты, что они в городе. 
Среди первых штурмовиков, которые тогда зашли к нам в квартиру, был парень, который сказал, что защитит нас от «путинского режима»: «Все будет хорошо, не волнуйтесь. Мы не воюем с мирным населением, женщин не насилуем, мы не убиваем детей, как ваши российские войска». Он говорил это нам и плакал. Ситуация была ужасная.
После того, как город взяли, я не мог связаться с сыном. Связи не было совсем. Начиная с шестого августа, у нас уже не было света, газа, воды. Попытаться уехать самостоятельно не было никакой возможности: мы с женой оба инвалиды второй группы, с нами дочка. И на чем ехать? Своего транспорта у нас нет, надеяться на какую-то помощь тоже было нельзя: в нашем многоквартирном доме на 42 квартиры таких, как мы, осталось только две семьи. С ними обсуждать тоже нечего: пешком, конечно, никто идти не собирался, дороги регулярно обстреливали. 
Отсутствие света, газа, воды длилось и длится до сих пор — вплоть до позавчерашнего дня (12 марта, — прим. «Берега»), когда мы смогли уехать. Ели то, что приходилось, готовили тоже как могли: поначалу ели еду сырьем. Например, размачивали макароны в воде, пропускали через мясорубку, и так ели, запивая холодной водой. В какой-то момент мы раздобыли буржуйку, и на ней могли греть еду, в нее же и клали дрова — в итоге все эти месяцы у нас отапливалась только кухня. 
Второго января мы решили спуститься в подвал. Моя жена почти неходячая, и во время обстрелов мы просто не смогли бы спустить ее вниз [чтобы укрыться]. С середины зимы, последние два с половиной месяца, мы жили так: моя жена — всегда в подвале, мы с дочкой — поднимаемся в квартиру, готовим кушать, и обратно, в подвал. За эти месяцы в нашей квартире несколько раз выбивали окна, полностью разбился балкон, обстрелы были постоянно — вся квартира нараспашку. 
Зимой папа с соседом в очередной раз заделывали разбитые окна. Мороз внутри квартиры, мама лежит вся больная. Дома просто нельзя находиться [из-за холода]. И вдруг снова прилет: отец не успел выбежать в коридор, на кухне плафон упал, и все эти окна опять вылетели. Я выбежала с мыслью, что его уже нет. Захожу обратно: «Пап, что ты?» А он отвечает: «Да они все время уже здесь летают, я не пошел уже [прятаться]». 
В течение всего этого времени к нам почти каждый день приходили штурмовики. Сначала они взламывали гаражи в округе, потом взялись за оставленные квартиры. Воровали и мародерили, угоняли из гаражей. Они часто уезжали в Сумы
, менялись, ротировались. И брали гостинцы, чтобы не с пустыми руками ехать домой. Грузили все на легковые автомобили и везли домой.
С нами такое тоже было. Мы как раз были в квартире, встали, слышим: начали ломать дверь. Я стучу [в дверь], прошу, чтобы не ломали. Они поняли, что кто-то дома, говорят: «Руки вверх, выходите». Спросили, кто со мной, я ответил, что дочь и жена. Сказали им выходить тоже. Дочка — в слезы: «Я не буду выходить, маме плохо, и будет еще хуже». Они ввалились, посмотрели, что мама наша действительно лежит — и ушли смотреть другие квартиры. А говорили они с нами всегда на чистом русском языке — и между собой тоже переговаривались на русском. Заходили в квартиру всегда по двое. 
На улицу приходилось выходить часто — там курочки, собачка, которых надо кормить. В магазин тоже надо было ходить, конечно. А у кого еду покупать? Хозяев нет, замки сломаны, берите что хотите. Не считаю, что это грабеж — надо было выживать. Если встречали на улице знакомых или соседей, то разговаривали только о том, когда это кончится. А еще — о еде и о помощи. 
За эти семь месяцев украинские солдаты нам, кажется, раз шесть или семь помогали — разносили по домам крупу, муку, хлеб, по мелочам. Когда что-то появлялось, они делились с нами. Ну, а от наших же товарищей мы не получали вообще ничего.
. Какую-то часть самой необходимой еды я взяла из магазина, где работала. Потом мне уже совесть не позволила переступить его порог и что-то взять, хоть двери были разбиты. С едой нам все это время помогали соседи. Они были пошустрее, делились остатками — маслом, консервами. Украинские военные вскрывали сельские склады и раздавали нам еду, говорили: «Это не мародерство, мы ничего не берем, это все вам, кушайте». 
Я знаю, что все это время в нашем суджанском интернате лечили и содержали наших [земляков]. Приезжал врач из [украинских] Сум, осматривал больных. Из Сум привозили продукты, кормили там. Мы не думали туда подаваться: во-первых, далеко, добираться туда не на чем: мы жили около станции, а этот интернат в центре города, идти нужно было бы два километра. И куда бы мы пошли, учитывая, что у нас лежачий человек? Я ходил туда сам только один раз — получить пропуск [от украинских военных], чтобы передвигаться по городу. 
Обычно мы не получали эти пропуска [и ходили без них]. Но однажды папу задержали — попросили предъявить. Папа сказал, что у него нет: он только по дрова ходил, в центр не передвигался — брал тачку и тащил пару мешков с дровами обратно, домой. Военный ответил, что это не имеет значения, и в следующий раз его [пропуск] нужно обязательно получить, иначе «заберем, поедете с нами». Но больше таких случаев не было.
Украинцы ставили пушки и танки между домов. Я видела, как наши дроны что-то выведывают, расследуют, а потом бросают бомбу — даже если пушка, в которую, видимо, целились, давно уехала. Лучше бы хлеба
нам немного сбросили — другое никому было не нужно. 
Наш дом им [украинским военным] был, видимо, зачем-то нужен. Еще перед вторжением мы понимали, что над нами летают и украинские дроны, разведывают. Наш дом они явно оставили, не стали его бомбить — возможно, он был удобен, чтобы рядом ставить орудия, отправлять дроны. 
Страшно было совсем недавно, 8 марта. На праздник нам подарили «фейерверк»: перед уходом украинские солдаты оставили внутри дома снаряды — они взорвались, и сгорел весь четвертый подъезд. Я не знаю, оставили они это специально или случайно — потому что запахло жареным, и они просто быстро бежали. 
Я не хочу грешить. Скажу, что за это время нас никто не обижал. Может быть, где-то и происходили какие-то нюансы, но нас никто не трогал, это были адекватные ребята. Бить не били, ругать не ругали. Вскрывали квартиры, гаражи, вывозили машины — да. Думаю, брали какие-то ценные вещи из пустых квартир. Но это война, на войне, думаю, всегда такое бывает.
Получилось так, что чужие нас не обижали, а от своих помощи мы уже и перестали ждать. 
Надеюсь, это самое страшное, что было в нашей жизни. Но Господь нас не оставлял ни на один день, даже когда взрывались дроны и вокруг горели гаражи. Помню, как я молила Господа, чтобы он послал нам дождь, чтобы сараи, в которых мы хранили дрова, не погорели во время обстрелов — и пошел дождь. Закончилось подсолнечное масло, и в этот момент соседка постучала в дверь со словами «Елена, возьми, у нас осталось немного». 
. Я никогда не была трусихой. Но в эти месяцы мне казалось, что я так больше не могу [и долго не продержусь] — либо это закончится, либо я попаду в психушку. Мама и папа говорили мне держаться: если ты раскинешь, то что нам делать? А у меня уже просто закончились силы. Я не сдалась, но я, наверное, сломалась. Появилось и никуда не уходит чувство бесконечной беспомощности. Мы со страхом думали о нашем освобождении — мы знаем, как российские войска это делают. Ничего не хочу сказать, у каждого своя работа, но, слава богу, у нас не случилось страшной чистки
. 
. Я видел на улице этих чумазых, черных, как черти, людей (российских военных, — прим. «Берега»), которые вылезали из трубы
, как в сказке. А потом как-то неожиданно постучали в дверь — и сказали, что это уже наши солдаты: другая форма, на плечах красные ленты. Как будто это все очень неожиданно началось и так же неожиданно закончилось. 
. Сначала их [российских военных] мало ходило по городу. Наша соседка даже сказала: «Что-то не похоже, как будто не наши — даже не подходят обняться, ничего». Но потом ей было так жутко стыдно — когда узнала, какой ценой этим ребятам удалось прорваться к нам. Солдаты подходили к нам, спрашивали, как долго мы их ждем, извинялись, что так долго к нам шли. Соседка услышала это и расплакалась: «Хорошо, что мы вас дождались». 
Дальше нам сказали: «Еще три дня, и мы вас освободим». 12 марта соседка передала нам продукты, консервы, сказав, что это уже не от украинцев, а от наших. В этот же день на соседней улице начали эвакуировать, а после и нас забрали — мальчик-военный ходил по улице и кричал: «Мирные, эвакуация». 
Никаких активных боевых действий, какого-то [активного] освобождения мы не видели. Просто в какой-то момент по улицам стали ходить только наши. Поначалу мы обрадовались, что все, жизнь продолжается. Но остаться нам не разрешили: сказали, что нужно выезжать, а после зачистки можно будет вернуться. Я возвращаться не хочу: города просто нет. А пока он восстановится, неизвестно, сколько пройдет времени. 
А я хочу вернуться в свой дом. Я прожил в этой квартире 30 лет, в Судже — 50. Куда ехать? Как обустраиваться, где, зачем? Это мой дом, есть и будет.