Принято считать, что у России нет (и не было) настоящих союзников и даже партнеров. К примеру, текущие отношения с КНР — это неравное партнерство, поскольку Россия зависит от Китая куда больше, чем он от нее. В этой ситуации Россия начала выстраивать совершенно новую архитектуру международных связей — гибкую и неглубокую, но адаптивную. Такие отношения не предполагают долговременного контакта и общего будущего, но работают быстро и на конкретный результат. Схожего подхода придерживаются и США при Дональде Трампе. Журналист Максим Трудолюбов рассказывает о новой системе «слабых связей» в геополитике и рассуждает о том, почему вслед за Россией и США подобного подхода будет придерживаться и весь мир.

Можно долго спорить, каким должен быть новый миропорядок в эпоху повышенной конфликтности, разрушения прежних норм и взаимного недоверия между государствами. Международные институты теряют влияние, а понятие «гарантированной поддержки» в имеющихся союзах превращается просто в слова. Даже в формальных альянсах страны все чаще уточняют условия своей вовлеченности и оставляют за собой право действовать по ситуации. Поддержка больше не воспринимается как автоматическая обязанность, а становится предметом расчета — политического, военного, экономического.
Так было далеко не всегда. После окончания Второй мировой войны в обществах многих стран — от США до СССР, Китая и государств Африки — возникло стремление к формированию общих ценностей, следование которым помогло бы избежать новой глобальной катастрофы. Обсуждались идеи глобального управления, создания мирового парламента и постепенного сближения в рамках ООН. 
Однако вскоре мир раскололся на два лагеря холодной войны — идея сближения сохранилась, но происходила уже внутри блоков. Начиная с 1950-х международные организации и блоки создавались как глубоко интегрированные структуры, движущиеся в сторону все большей взаимозависимости. Торговые союзы, НАТО, Варшавский договор, СЭВ
 — все эти структуры строились, исходя из идеи наращивания партнерства и укрепления политико-экономического единства. Идеологи ЕС и вовсе считали, что союз в перспективе должен стать единым федеративным государством.
Страны стремились к полной военной совместимости и обмену чувствительной информацией. Как в договоре НАТО, так и в договорах СССР с союзниками были обязывающие условия, требующие защиты любого члена при нападении. У Советского Союза отношения такого уровня были не только с сателлитами к западу от границ СССР, но и с Китаем. 
Оговоримся, что мы не знаем, как работали бы эти соглашения в условиях реальной внешней агрессии. Советский Союз использовал свое доминирующее положение в Варшавском договоре не для отражения нападения на кого-то из союзников, а для подавления внутреннего сопротивления в странах — участницах договора, в частности, в Венгрии в 1956 году и в Чехословакии в 1968 году. Пекин и Москва и вовсе рассорились, так что обязывающий договор между ними, заключенный на 30 лет, утратил значение уже в 1960-е. 
Пятая статья НАТО — та самая норма обо «всех за одного» — была активирована только один раз, да и то в ситуации, которую трудно назвать полноценной проверкой на прочность. Крупнейший участник блока, США запросили помощь НАТО в 2001 году после террористической атаки 11 сентября. Вашингтон призвал союзников помочь США в их «войне с террором», что в реальности обернулось участием во вторжениях в Афганистан, Ирак и других операциях, обоснованность которых была позже поставлена под сомнение. Возможно, эти союзы вообще существовали в значительной степени на бумаге и оба лидера двуполярного миропорядка опасались подвергать видимое единство настоящим испытаниям.
С распадом СССР Россия утратила «сильные связи» — союзнические отношения, основанные на институционализированном доверии, военной совместимости и идеологической близости. Попытки выстроить интеграционные структуры — ОДКБ и ЕАЭС
 — не привели к появлению стабильных структур, сопоставимых с западными альянсами. 
Однако за последние годы, особенно после 2022-го, Москва выстроила новую международную сеть — мир слабых связей, состоящий не из стратегических союзников, а из временных, ограниченных партнеров. Эти связи часто строятся на транзакционной основе и носят неформальный характер. Речь о личных контактах, прокси-персонах (например, бизнесменах, приближенных к власти) и неофициальной дипломатии, особенно в Африке и на Ближнем Востоке (смотри активность ЧВК «Вагнер», разных бизнес-структур и спецпредставителей президента).
Такие связи формируются из расчета на сиюминутные выгоды и гибкое лавирование в условиях санкционного давления. После начала полномасштабной войны против Украины Россия была вынуждена свернуть стратегически важные отношения с Европейским союзом и США, формировавшиеся как минимум с начала 1970-х. Взамен Кремль быстро расширял контакты с Китаем, Индией, Турцией, Ираном, а также со странами Африки и Латинской Америки, что отражалось в росте экспорта российских энергоресурсов в Индию и Китай, расширении БРИКС и постоянных турне российских чиновников по Глобальному Югу. 
С кем торгует сейчас Россия?
По данным Европейской комиссии, в 2021 году общий товарооборот между ЕС и Россией составлял 257,5 миллиарда евро. К 2024 году этот показатель снизился до 67,5 миллиарда, сократившись более чем на 73%. Импорт ЕС из России упал с 158,5 миллиарда в 2021 году до 35,9 в 2024-м, главным образом из-за снижения поставок энергоносителей. Экспорт ЕС в Россию сократился с 99 миллиардов до 31,5 миллиарда евро за тот же период. 
При этом в 2023 году товарооборот между Россией и Китаем достиг рекордных 240 миллиардов долларов, увеличившись на 26,3% по сравнению с предыдущим годом. Китайские поставки в Россию выросли на 47%, включая автомобили, электронику и промышленное оборудование. Экспорт из России в Китай увеличился на 13%, в основном за счет поставок нефти, угля и сжиженного природного газа. 
Товарооборот между Россией и Индией в 2023-м удвоился, достигнув 65 миллиардов долларов, по сравнению с 32 миллиардами в 2022 году.


Сложившиеся новые отношения не предполагают общей стратегии, идеологической совместимости и не являются военными союзами. Даже постоянно рекламируемые отношения с Китаем, в рамках которых страны проводят военные учения, не привели и, скорее всего, не приведут к формированию полноценной военной кооперации. По оценке экспертов RAND
, Кремль и Пекин не станут полностью интегрированными партнерами, напоминающими партнеров по НАТО. Эти две страны не выстраивают общую архитектуру командования, управления, программного обеспечения и разведки, не создают общие доктрины и оперативные процессы. Заключенный в этом году договор о стратегическом партнерстве с Ираном, как подчеркивал российский МИД, — это не военный союз и не предполагает оказания военной помощи в случае нападения. 
Ни в ШОС
, ни в БРИКС нет глубокого уровня интеграции, глубокого доверия и общего политического проекта. Попытки России создать независимую финансовую систему БРИКС не находят поддержки у Китая — фактического лидера объединения, — а также у других участников, не желающих отказываться от основных резервных валют.
Разногласия игнорируются, решения принимаются точечно, взаимодействие оказывается неполным, но достаточным с точки зрения краткосрочной и среднесрочной политической и экономической прагматики. Трудно сказать, насколько устойчивыми будут эти связи в долгой перспективе. Ясно только, что необязывающая гибкость делает отношения взаимовыгодными здесь и сейчас: они не требуют долгосрочной лояльности, но позволяют обходить санкции и демонстрировать политическую поддержку — без участия в конфликтах.
Такой подход не признак силы, но и не просто проявление слабости. Это — адаптация к новой геополитической реальности, в которой Россия оказывается изолированной от привычных центров принятия решений, но все еще способной выстраивать собственную сеть выживания. Он отражает не столько стратегический замысел, сколько исторический опыт: в российской внешнеполитической традиции союзники часто оказываются ненадежными или оказываются объектом доминирования. 
В этом смысле Москва не создает альтернативу западной системе альянсов, а действует в логике мира без союзов — мира, в котором долговременные блоки вытесняются инструментальными договоренностями и быстрой сменой партнеров в зависимости от политической конъюнктуры.
Похожая трансформация происходит и на Западе. США де-факто пересматривают свою роль гаранта союзничества и отходят от прежней модели обязательств. НАТО сталкивается с новыми ограничениями доверия, а ЕС переживает кризисы единства. Противостояние с Китаем и региональные конфликты приводят к формированию коалиций, в которых совместимость и обязательства все чаще уступают место гибкости, прагматизму и политическим транзакциям. К примеру, союзники Украины сегодня называют себя «коалицией желающих» (устоявшийся, но неудачный перевод словосочетания coalition of the willing, не передающий ни идеологической мотивации, ни готовности к действию). 
В центре происходящих перемен — президентство Дональда Трампа, который отказывается считать старые союзнические отношения со странами Запада чем-то обязывающим. Он конфликтует как со странами, которые традиционно считались антагонистами США, так и с партнерами. Он последовательно делит окружающих и целые страны на друзей и врагов, причем друзья могут мгновенно становиться врагами и наоборот. 
Сторонники Трампа исходят из того, что традиционные союзники США десятилетиями пользовались военной поддержкой и торговой открытостью США. Между тем эти союзники выстраивали все более тесные экономические связи с Китаем, а потому не заслуживают безусловного доверия в стратегических вопросах. Трамписты считают, что Америка защищает морские маршруты, по которым Европа торгует с КНР, усиливая тем самым китайскую экономику. Поэтому необходима «пересборка» союзов: не на основе идеологических ценностей, а на основе реальных интересов.
Эту новую ситуацию усложняет невиданная для западного политика открытость Трампа по поводу экономических выгод, которые может обеспечить себе Америка, заново выстраивая партнерские отношения со странами. Противники Трампа обвиняют его в коррупции, указывая, что он стирает границы между выгодами страны и материальным выигрышем собственных и близких к нему корпораций. Так в мае 2025-го администрация Трампа приняла в дар от Катара Boeing 747-8 стоимостью около 400 миллионов долларов. Его планируют использовать в качестве нового президентского самолета. Многие журналисты считают, что принятие подарка нарушает Конституцию и представляет собой попытку иностранного влияния на президента. 

Как еще Трамп стирает границу между бизнесом и работой госслужащим Узнать
После возвращения Дональда Трампа в Белый дом в центре американской публичной жизни оказалась криптовалютная индустрия. Отрасль, еще недавно находившаяся под надзором и давлением регулирующих органов, теперь получает всестороннюю поддержку — благодаря не только политическим назначениям, но и личному участию президента и членов его семьи. 
Консервативная, но не трампистская газета The Wall Street Journal пишет, что администрация Трампа фактически вводит новое регулирование криптовалютной индустрии. В частности, администрация продвигает два законопроекта: один — о регулировании стейблкоинов, другой — о разграничении полномочий между Комиссией по ценным бумагам и биржам и Комиссией по торговле товарными фьючерсами в отношении криптоактивов. 
Критики считают, что чрезмерная доступность вложений в криптовалюты будет создавать чрезмерные риски для рядовых инвесторов. Незадолго до инаугурации Трамп выпустил мемкоин $TRUMP, причем 80% токенов оказались у Trump Organization и аффилированных структур, что делает их главным выгодоприобретателем при росте цены. Дополнительную волну торгов Трамп вызвал в апреле, пообещав крупнейшим держателям этих коинов VIP-прием в гольф-клубе под Вашингтоном. The Wall Street Journal указывает, что Трамп стирает границу между бизнесом и государственной должностью, и призывает его отменить запланированный прием для 220 крупнейших держателей его «монет». Или хотя бы раскрыть их имена. Иначе складывается впечатление, что криптовалютный проект — это способ получить платный доступ к президенту.


Вся эта конструкция отражает смену модели влияния: вместо институционализированной внешней политики США формируется система временных альянсов, основанных на личных интересах и финансовой выгоде. В центре — не идеология, а доступ к лицам, принимающим решения, и способность быстро сориентироваться в волатильной среде. Это не традиционный международный порядок, а гибкая система, где значимость приобретается через вложения, публичную лояльность или даже покупку токенов.
При кажущейся схожести подходов Россия и США пересматривают отношения с союзниками и противниками по совершенно разным причинам. В Москве это результат внешнего давления, геополитической изоляции и стремления к выживанию; в Вашингтоне при Трампе — осознанный поворот от идеологии к сделке, от альянсов к транзакциям. Лозунг «процветание и мир» в исполнении Трампа для его критиков звучит как ширма для личного обогащения, но сам он, похоже, искренне считает, что это новая модель внешней политики.
В центре этой дискуссии снова оказывается старая, почти философская дилемма: что движет политикой: убеждения или интерес? Что является главным мотивом: деньги или идеи? Если у Трампа все устроено просто и наглядно и он действительно делает ставку на капитал и лояльность, выраженную в материальной форме, то мотивации Владимира Путина гораздо менее прозрачны. Украина — не проект для обогащения, каким бы цинизмом ни был окружен весь российский политический процесс. Здесь действуют и идеологические убеждения, и историческая обида, и стремление к реваншу, и личная судьба.
Так или иначе, мир все больше движется к системе слабых связей — временных, нестабильных, основанных на интересе. Нельзя исключать, что некоторые черты будущего миропорядка уже проявляются во внешней политике России. Что касается идеологии, то она теперь подчинена интересу, встроена в него. 
Новый порядок строится не на фиксированных принципах, как во времена блокового противостояния, а на гибкости и способности к быстрой перенастройке. Это не мир ценностей, а мир возможностей — где связи создаются не ради общего будущего, а ради совместимого настоящего.