В эмигрантском издательстве Vidim books вышел новый роман Саши Филипенко «Слон». По сюжету у людей дома неизвестно как и откуда возникают настоящие слоны, но те их игнорируют. Филипенко — один из ведущих современных беларуских писателей. Его книги «Кремулятор», «Красный крест», «Бывший сын», «Возвращение в Острог» переведены более чем на 15 языков и получили множество премий, в том числе российские: «Русскую премию», «Ясную Поляну», премию журнала «Знамя». В 2020-м писатель участвовал в протестах в Беларуси, а затем уехал из страны из-за возможных преследований. Сейчас он живет в эмиграции в Швейцарии, на родине против него возбуждено уголовное дело. Лиза Биргер расспросила его о лобовой метафоре в новом романе и о том, как «маленькие бытовые соглашательства» со временем превращаются в «большого общественного слона».


— Это было еще в самом начале войны. Я очень много пил в те первые дни. Когда начались события в Беларуси [то есть протесты против Александра Лукашенко 2020–2021 годов], я чувствовал, что могу что-то изменить, что мы рано или поздно победим. А здесь я почувствовал великое бессилие, пусть это и не моя война. Пару недель я просто дожидался трех часов дня, и сразу напивался. Я тогда находился в Швейцарии, в очень живописном месте в горах с видом на Женевское озеро. И меня мучило невероятное чувство вины и стыда, что я нахожусь в красоте и безопасности, а не со своими друзьями в Киеве.
Пару недель я лежал пластом, а потом осознал, что никому это не поможетНо меня поразила реакция моих бывших товарищей в России, которые очень быстро перепугались, договорились между собой и решили, что больше ничего сделать нельзя, что сопротивляться страшно. Здесь у меня личные претензии к российскому обществу. Я всегда участвовал в протестах и в России, и в Беларуси, ходил на одиночные пикеты. У меня достаточно опыта, чтобы сравнить, где страшнее. И я не понимаю, когда мне говорят, что в России было очень страшно. Был большой отрезок времени, когда было не страшно выходить, и мне кажется, этот момент был упущен. 
Российское общество обосралось на опережение. Сначала генеральная линия была — нет смысла ничего делать, потому что нормально же живем. И потом вдруг бабах — и все, теперь страшно ходить на протесты, кругом террор, ничего не поделать. Вышли десятки тысяч человек, но на фоне 140 миллионов человек, это мало — хотя не отменяет подвига этих людей. В чем разница между беларусами и россиянами? Беларусы, как в «Пролетая над гнездом кукушки», могут всегда сказать, что хотя бы попробовали.
У меня вообще простые правила в жизни — «в театре плачем, на боксе не плачем, до административки ходим на протесты, после уголовки не ходим». Простые штуки, которые помогают ориентироваться на местности. И тогда мне показалось, что кругом стоят слоны и люди очень быстро учатся их не замечать.
Финальную сцену я увидел сразу и понимал, чем все закончится. Но я долго не разрешал себе писать этот роман, потому что метафора казалась мне слишком лобовой, и я думал, что так нельзя. А потом решил: какого черта? Почему бы и нет? У меня переводы, премии, я могу себе позволить написать то, что хочу. Это было важное решение, потому что книга про свободу, в том числе и свободу формы и мысли.



— Нет, я имею в виду простоту личного выбора — ходить на протесты или не ходить, участвовать в сопротивлении или не участвовать. Когда люди рассказывают, что в России было очень страшно куда-то выходить, очевидно, что они не выходили никуда. Это всегда очень видно. Люди, которые что-то делали, никогда не говорят про то, как это невозможно.
Мне тут рассказали про новый способ саботажа в России — берут бутылку коньяка три звезды и ставят на полку с коньяком пять звезд. Это выражение
гражданской позиции. Безусловно, красивый жест, потому что все считывают, что он значит — «нет войне». Но вряд ли это поможет каким-то кардинальным изменениям в обществе.
Моя логика была очень простой — я считаю, что игла Кощея для беларусов находится в Москве. Я участвовал в том, что происходило в России, потому что верил, что это могло бы повлиять на события в Беларуси. Поэтому я выходил на протесты, говорил, работал
на «Дожде». Когда [в 2020 году] мне стало известно, что на следующий день в Беларуси придут меня забирать, я собрал вещи и уехал. У меня был выбор решить, будет ли от меня польза в тюрьме, смогу ли писать тексты, будут ли мои тексты оказываться на свободе, будут ли выходить мои книги. И я решил, что не будет. Собрался и уехал.

— Для меня всегда важно работать с документами. Поэтому первым делом я принялся изучать слонов. Разговаривал с дрессировщиками, ветеринарами, психологами, которые работают со слонами в европейских зоопарках. И от того, что я узнавал, метафора действительно открывалась новыми гранями. Я пишу в книге о том, какие удивительные у слонов ритуалы прощания, с каким глубоким чувством они оплакивают своих. Или про характеры слонов — они бывают очень обидчивыми и злопамятными, больше, чем люди. Или про выборы — у слонов тоже бывают выборы, только, в отличие от людей, они проводят их честно, без фальсификаций.
Но моей главной задачей было написать не столько про то, что люди не замечают слонов, хотя это тоже важно. Скорее про то, как выбор нелюбви приведет к расчеловечиванию. Как маленькое бытовое соглашательство, когда люди принимают решения в пользу своего комфорта, всегда становится началом большой трагедии. Мне важно было показать, что эти мелкие компромиссы приводят к большому слону-компромиссу. Слон милый, он не вызывает поначалу ощущения опасности. Пришли слоны, стоят. Я спрашивал у подписчиков в телеграме: что бы вы делали, если бы у вас в комнате оказался слон? Ответы, которые есть в книге, это ответы моих подписчиков: «Я бы мыл его», «Рассказал про свою жизнь, он бы сам ушел». Никого эта ситуация не пугала. Только одна девушка написала, что кричала бы всем, что, если слоны пришли, это закончится бедой.

— Потому что мы все сейчас живем в таком бесконечном комментарии. У нас нарушилась способность к дискуссии, и мне хотелось показать, как это произошло. Вроде бы хорошо, что столько разных голосов, это демократия, но в итоге мы наблюдаем, как люди советуют хирургу, как проводить операцию онлайн. Мне важно было не только показать, как по-разному люди интерпретируют одни и те же события, но и что эти выводы происходят, минуя рефлексию. Люди не думают перед тем, как судить. Я давно за этим наблюдаю, и мне хотелось это показать. Чтобы найти мои собственные комментарии в сети, надо очень постараться, потому что даже пьяный я никогда не писал комментарии, не участвовал в онлайн-битвах. Не потому что я выше этого, а потому что не вижу в этом смысла. 
К тому же мне всегда было интересно работать с формой — вот как с формой допроса в «Кремуляторе»
. Мне кажется, это интересно и читателю, потому что в наше время, когда людям сложно сконцентрироваться на книге больше семи минут, не отвлекаясь на телефон, очень важно, чтобы формат был понятным. У меня даже была идея развернуть книгу горизонтально, чтобы страницы листать как ленту соцсетей. В последний момент мы от нее отказались, но, может, когда-нибудь и такое издание выйдет.
Саша Филипенко на протестах в Беларуси
Архив Саши Филипенко

— Для меня стендап — важный жанр, про свободу. Я и сам много всего писал
, и большинство моих друзей-комиков по-прежнему продолжают шутить, уже уехав из России. Мы видим, что у отдельных людей остается свобода говорить про все, ведь комики должны уметь высмеивать все, без ограничений. Но те, кто остались в России, выбирают комфорт ради больших денег и не шутят про то, что происходит. В России сегодня половина стендапа про то, какая у них тупая женщина. Вторая — про то, как в Москве сложно припарковаться, или про турбулентность. Не знаю, где они сейчас ловят турбулентность, потому что никуда не летают, кроме Дубая. Такой богатый московский юмор. Они шутят про московские проблемы, не замечая слонов.
Дело не в том, что шутить можно только о войне или только об ужасах. Если у тебя есть полная свобода, ты можешь говорить про все, в том числе и про войну. Ненормально смеяться только над тем, что разрешено, не замечая, что рядом происходит геноцид. Нельзя молчать просто потому, что дадут по шапке или отменят концерты.
Но мне важен был герой-комик, потому что я понимал, что иначе не справлюсь. Мне не хотелось рассказывать страшные истории о банальности зла с пафосом и трагедией. У меня в книге слон стоит на сцене, главный герой выступает на фоне слона и в какой-то момент уходит от юмора к разговору о том, почему вообще слон стоит. Я сразу понимал, что во второй половине книги главный герой будет спускаться в ад, что я вместе с ним буду вести туда читателя. И он шутит до конца, даже когда случается самое страшное. Для меня это история про сопротивление расчеловечиванию — когда герой смеется в лицо злу и не соглашается быть послушным и удобным.

— Я большой поклонник Идрака Мирзализаде, но не могу быть объективным, потому что мы приятели. Но если оставить за скобками нашу дружбу, я все равно его большой поклонник. То, что он делает в юморе, очень важно. Мы много с ним это обсуждаем — он такой на грани, он занимается словом, и я занимаюсь словом, просто в разных аспектах. И он, и я проверяем границы свободы.

— Я знаю о книге Линор, хотя и не читал ее. Но задолго до того, как она вышла, я разговаривал со своим издателем о книжке, которая будет называться «Слон», — с немецким издателем, потому что у меня сейчас на немецком языке продается больше книг, чем на русском и беларуском. Он прислал мне три книги под названием «Слон», которые вышли только в его издательстве. Поэтому, когда я узнал, что Линор написала книгу, это был уже четвертый слон в моем литературном зоопарке. Это совсем не страшно — наоборот, мне кажется, это хорошая примета времени. Это значит, мы улавливаем что-то очень очевидное.

— Мне хотелось написать универсальный текст. В Америке, например, его можно читать как историю про приход Трампа. Пришли слоны
, разносят все и прогоняют людей. Мне хотелось написать и про тех слонов, которых не замечает немецкое общество и швейцарское общество. 
Но конечно, в большей степени это разговор с российским обществом — не зря у меня появляется двуглавый слон, он даже есть на одном из эскизов обложки. Но и с беларуским обществом тоже. Сегодня я наблюдаю, как многие беларусы используют 2020 год как индульгенцию. Они утешают себя тем, что говорят: мы хоть что-то сделали в 2020 году, а россияне не сделали ничего. Но прошло уже пять лет, а в Беларуси ничего не решились. Мы не победили, у нас люди в тюрьмах, пытки, аресты постоянно. Выехало от 500 тысяч до двух миллионов человек. В центре города стоит тюрьма, где пытают людей. Беларусы в Минске точно так же сейчас не замечают то, что происходит, не хотят замечать. Выросло новое поколение — ребята, которым в 2020 году было 15, сейчас им 20, и они живут уже в другой стране. Они знают, что было в 2020 году, но это не их борьба. 
И еще один важный пласт книги — не только слоны как политический актор, но и слоны как проблемы, которые мы тащим за собой. Эту книжку можно читать в любой стране.

— У меня есть договоренность, что все мои романы перед выходом книги публикуются в журнале «Знамя». На этот раз я был твердо убежден, что журнал «Знамя» не опубликует «Слона» по понятным причинам. И все же текст мы им отправили, и он вышел. Уже сейчас в России его можно в библиотеках, в свободном доступе на сайте журнала «Знамя» прочитать. 
И мне очень важно, чтобы его читали именно в России. Пока Москва утопает в цветах, открываются новые рестораны. Вчера видел на Avito услугу корпоратива, который называется «Архипелаг ГУЛАГ»: к вам приезжают энкавэдэшники в офис, всех арестовывают, увозят куда-то пилить лес. Там прямо написано — люди в форме будут специально грубо разговаривать с вашими сотрудниками. После «амнистии» начинается праздник. Мне кажется, это моя маленькая большая победа, что в такой стране «Слон» лежит в библиотеках, и я очень признателен тем людям, которые этому способствовали. Это не вопрос сотрудничества, а вопрос ответа, пока другие художники молчат.

— Там есть двуглавый слон, который становится гербом страны. Но можно же подумать, что это Австрия. Или Америка.

— Я писал на русском, но мы сразу начали работать с редактором на беларуском и выпустили этот вариант раньше, чтобы помочь беларускому издателю. Потому что есть ощущение — если выйдет книжка на русском, многие беларусы прочитают на русском и на беларуском не будут покупать. И внезапно беларуский тираж продали в Варшаве за четыре дня. Это какое-то большое счастье. Сейчас книга вышла на русском языке в Vidim books за пределами России. Это было сделано для того, чтобы не возить книги через границу. Но как и прошлые мои книги, она должна выйти и в издательстве «Время» в России.

— Там [в тексте романа] есть кроссворд, и в нем важные для сюжета слова, которые героине обязательно надо разгадать. И на беларуском языке в кроссворд не могли встать те же слова, мы их меняли. В связи с этим мне приходилось переписывать некоторые абзацы текста. Поэтому они отличаются. Это сейчас боль всех переводчиков, потому что «Слон» готовится к выходу на немецком, на французском, на чешском. И все переводчики первым делом говорят, что это невозможно перевести. Я говорю: это уже не мои проблемы, я свое дело сделал.

— У нас был большой тур, я был в Литве, в Латвии, в Польше, в Германии. Когда презентуется книга на беларуском, приходит больше беларусов. Их больше и в городах, которые мы называем беларуский треугольник: Варшава, Вильнюс, Берлин. Но и русскоязычная публика, и люди из Украины, из России тоже приходят. Чем дальше от границы, тем беларусов становится меньше.

— Узнавание, безусловно, есть, а реагируют люди по-разному. Россияне чуть более травматично, потому что чувствуют вину. Беларусы могут сказать, что они-то все заметили, вышли и сказали: «Вот слоны стоят». Впрочем, большинство людей, которые приходят на встречи за границей, могут так сказать про себя.
Меня радуют читатели, которые прочитали книгу внимательно. Например, девушка во Вроцлаве обратила внимание на ритм — что вначале роман топчется и прикидывается не тем, чем окажется. Поначалу это как будто веселая история, но в конце мы приходим совсем к другому. В Варшаве девушка заметила, что Павел-комик вначале совсем не шутит. Я только обозначил, что он комик. Шутить он начинает только в моменты, когда все по-настоящему, когда юмор становится для него защитой. Для меня юмор часто становится защитой, бронежилетом любви.

— Потому что вижу, что она есть. Наверное, ее не так много, как мне хотелось бы, но я в нее очень верю, потому что это самое прекрасное, что было со мной в жизни. Даже когда любовь становится несчастной, болезненной и печальной, она все равно остается и придает много сил. Я в нее очень верю, потому что, если бы ее не было, было бы совсем грустно.
Мы с друзьями много говорим про смысл жизни. Некоторые мои друзья с философского факультета довольно скептически относятся к понятию любовь». А я его все отстаиваю. Мне кажется, что это важная составляющая. Рад, что в моей жизни она была. И сейчас есть, просто в каком-то другом проявлении.

— Я считаю себя последним советским ребенком. Я пошел в школу 1 сентября 1991 года. Помню, мы были в Эстонии, ехали назад из Пярну в Минск, когда [в Москве] пошли танки. Въехали в Минск 19–20-го числа [в дни августовского путча]. Папа забежал в Академию наук, где работал, и выбежал со словами «Наши победили». У меня есть видеозапись 1 сентября в школе в 1991 году. Это потрясающий документ, потому что вроде бы империя развалилась и ее нет, а люди все еще очень советские на этой пленке. Учителя говорят еще про советское, про Советский Союз. Его уже нет, а в этом классе он еще есть.
Я всю жизнь ощущал себя беларусом. Мы уже не были ни пионерами, ни октябрятами, мы были по-беларуски добродеями — теми, кто делает добрые дела. Нас усадили, расставили, как ряды в самолете — 3-3-3. Посадили в школе и сказали, что мы летим в сторону добра и мы будем теперь творить добро.

— Нас не готовили к войне. Нас готовили к тому, что в независимой Беларуси мы будем добродеями.

— Против меня возбуждено уголовное дело, но я еще не знаю подробностей. Меня предупредили заранее, что у меня будет адвокат по назначению, который заблокирует меня, как только я ему позвоню. Так и случилось. Но я верю в этого парня. Я верю, что он будет биться за меня как лев.
Сейчас мой инстаграм признан экстремистским, но книги не признаны, хотя их проверяли. То есть мой инстаграм читать нельзя в Беларуси, но мои книги читать еще можно.

— Очень хочу вернуться в Минск, потому что это единственное место, где чувствую себя дома на каждой улице. Мне очень легко это сформулировать — я жил в разных городах, в разных странах, у меня был дом, красивые квартиры, но чувствовал себя дома, только когда закрывал входную дверь. А в Минске на любой улице города я всегда чувствовал себя дома.
Сегодня в Минске не осталось моих друзей. Все уехали. Когда думаю о том, что вернусь, думаю — в какой город вернусь, потому что это будет возвращение в прошлое, не в свою жизнь, а в свою прошлую жизнь. Как у [Орхана] Памука в «Музее невинности» — возвращаешься куда-то, где ты был, но это не одно и то же.
Когда сегодня думаю о возвращении в Минск, мне сложно это представить. И я даже этим не занимаюсь, потому что в этом нет особого смысла. 
Точно знаю, что мне хотелось бы встретиться с читателями, потому что больше всего на мои встречи приходит в Варшаве, в Вильнюсе беларусов — сотни людей. Хотел бы поставить в Минске спектакли
, которые нам не разрешили делать. И очень бы хотелось сделать что-то вроде дискуссионных площадок, на которых можно было бы каждую субботу встречаться с известными писателями, журналистами. Что-то вроде открытых диалогов, на которые приходила бы публика. Поддерживать культуру дискуссии.
Саша Филипенко с Марией Колесниковой — одной из лидеров оппозиции в Беларуси. С 2020-го ее держат в тюрьме
Архив Саши Филипенко

— В каком-то смысле мне проще, потому что у меня никогда не было ощущения, что есть Беларусь, а есть Запад. С первых дней своей жизни ощущал себя частью Европы. Мой опыт, оптика всех моих друзей были повернуты в сторону Варшавы и Вильнюса. Я всю жизнь считал, что мы европейцы. На самом деле Беларусь должна была быть в Евросоюзе раньше, чем Литва, Латвия и Эстония.
Поэтому переезд в Европу для меня не был столь болезненным. Я себе сейчас объясняю, что я в такой очень длинной командировке, и так оно, по сути, и выглядит, потому что я все время в пути. Утром был в Барселоне, прилетел, поговорил с вами, улетаю выступать на Кипр, потом начнется следующая часть тура. Конечно, это немного самообман, потому что я не могу вернуться в Минск — там уголовное дело. Не могу вернуться в Москву, хотя мне интересно было бы посмотреть на нее изнутри.
Поэтому у меня нет в этом смысле какой-то большой боли. Я всегда хотел смотреть футбол без русскоязычных комментаторов, и счастлив, что это случилось в моей жизни.

— Я довольно закрыт в этом смысле. Я общаюсь с друзьями, мы встречаемся. Но я могу и неделями быть сам с собой и ни с кем не видеться. Особенно когда пишешь книгу, ты со своими героями разговариваешь больше, чем с живыми людьми.

— Нет. Нет никакой возможности ни на что влиять. Книга может повлиять на отдельно взятого человека. Знаю, что мои книги имеют терапевтический эффект. Люди в Минске, в колониях в Беларуси читают мои книги, передают другим, не сдают обратно в библиотеку. Люди, которые выходят из тюрьмы, пишут письма и говорят, что им это помогало.
Но я не пишу книги как терапевтические штуки, конечно. Знаю, что, например, прочитав мои книги, несколько швейцарских семей, когда это было возможно
, усыновили детей из Беларуси. Кто-то может сказать, что это прекрасный результат литературы, пропагандисты скажут — из-за моих книг на Запад вывозят наших детей, которые могли бы счастливо жить в детских домах, а теперь мучаются на Западе. Знаю, что с моими книгами приезжали дипломаты разных стран, для них это было важно для принятия решений. Но я совершенно точно не пишу для этого. 
Я пишу для того, чтобы задавать вопросы. В каких-то точечных моментах — да, это приводит к переменам. Но все, чем мы занимаемся, — сизифов труд.
У меня сложился при этом круг верных поклонников и читателей. Была потрясающая история. В начале войны Женя Беркович делала аукцион, где известные люди выставляли свои награды, чтобы деньги пошли на оплату юристов, которые помогали тем, кто не хочет воевать. У всех просили по одной статуэтке, я сказал: давайте [продадим] все. Отдал все свои награды — «Ясная Поляна», журнала «Знамя», «Русскую премию». Единственное, что оставил, — первая награда беларуского ПЕН-центра молодых авторов.
Однажды ко мне в Амстердаме пришла девушка на выступление и говорит: «Я купила все ваши статуэтки. Уезжала из России с началом войны с двумя чемоданами — в одном были мои вещи, во втором все ваши статуэтки. Если хотите, я вам их верну». Я говорю: «Нет, конечно, вы же их купили, пусть у вас пылятся».
Теперь знаю, что все мои статуэтки проделали такой путь и теперь в Амстердаме. Мне кажется, это важная классная история про роль литературы и про то, какой неожиданной она может быть.

Беседовала