В июне многие страны мира отмечают месяц гордости
 — в это время ЛГБТК-сообщество и его союзники проводят масштабные парады, делятся опытом разных видов дискриминации и неравенства, продвигают квир-культуру, устраивают акции по борьбе с гомо- и трансфобией и вспоминают людей, пострадавших от репрессий из-за своей сексуальной и гендерной идентичностей, также погибших во время эпидемии ВИЧ
. Российские власти уже не первый год усиливают репрессии против квир-людей. В честь месяца гордости «Медуза» поговорила с тремя россиянами, которые смогли найти любовь, несмотря на все преграды со стороны государства.

22 года, живет в Центральной России
Я устала от странных свиданий с людьми, которые смирились с тем, что происходит вокруг, и уже не надеялась найти адекватного партнера или партнерку. Я не собираюсь размениваться на равнодушных людей, которые на каждый запрет, полицейский рейд или посадку говорят: «От нас ничего не зависит, давай не будем про это думать». Или хуже: «Подумаешь, облавы на гей-клубы. Нафига они нужны? Не высовывайся — и все будет замечательно». 
Я не понимаю, зачем вступать в отношения, которые не соответствуют твоим стандартам. Не стоит себя ломать. Если «твой» человек пока не находится, возможно, просто не время или не место — потом найдется. А если и потом не находится, то, может, он и не нужен. В общем, я уже расслабилась, решила, что раз нет отношений, значит и не надо. Но однажды у меня вдруг заработал то и дело вылетающий VPN, и я впервые за долгое время зашла в приложение для знакомств. Поставила один-единственный лайк — и случился мэтч. Лиза потом рассказывала, что в этот момент вообще собиралась сносить приложение, но решила рискнуть — тоже без особой надежды. 
На первое свидание я сводила Лизу в секретное место, где никто не будет на нас пялиться, а на втором она уже предложила мне встречаться. Позвала к себе, сделала нам парные браслетики и включила пластинку Girl in Red
 — самый квирный момент в моей жизни. 
А дальше у нас было как в мемах про отношения лесбиянок — две недели идут за полгода. Так что полгода, которые мы вместе, можно считать за несколько лет. Сейчас планируем съезжаться и стараемся создавать совместные хорошие воспоминания. Собрали книжный шкаф, любим вместе гулять с Лизиным псом — теперь у него есть «родитель номер два», — катаемся по подмосковным усадьбам, ходим на секретные вечеринки.
Лиза редкий человек, я таких не встречала. Заботливая, добрая, она сразу относится к людям положительно. За исключением, может, тех, кто ненавидит нас на государственном уровне. Это мои первые серьезные отношения с женщиной. И оттого, что они случились в нынешних условиях, они кажутся особенно ценными и хрупкими, ведь сейчас каждый выход на улицу для квир-человека политический акт. 
Приходится оберегать себя и партнерку. Для этого у нас есть свод правил. Мы держимся за руки на улице, но отпускаем, когда заходим в метро или видим полицию. Целоваться на публике мне кажется странным для людей любой ориентации, так что с этим у нас нет проблем. Перед каждым походом на вечеринку мы проводим обязательный сеанс взвешивания рисков: какова вероятность, что положат в пол именно сегодня? Вместе с этим я парадоксальным образом впервые чувствую себя в безопасности. Лиза дает мне силы не идти на моральные компромиссы, справляться с внешним прессингом и держаться, когда кажется, что все вокруг тебя ненавидят — или объективируют.
Невозможность полностью быть собой сильно угнетает. Но меня не в меньшей степени злит, когда говорят, что все «нормальные квиры» уехали. Странно, что все еще приходится говорить очевидное: уехать могут не все. Пожилые родители, нет денег, нет сил. Мы с Лизой тоже обсуждаем переезд куда-то, где будет не страшно держаться за руки. Но ехать в никуда без денег и рабочих перспектив страшно. 
Уехавшие за границу говорят, что оставшиеся поддерживают власть и заслужили репрессии, а оставшиеся ссорятся между собой. Те, кто не ходят в клубы, проявляют агрессию в сторону тех, кто продолжает ходить, и наоборот. Я слышала, как один гей говорил про другого: «Он красится, провоцирует, поэтому его и бьют. А я не крашусь, я нормальный гей, со мной ничего не случится». Никакого единого ЛГБТ-движения, как известно, на самом деле не существует, да и не может существовать. Это разделение на правильных и неправильных, на уехавших и оставшихся надо прекращать. 
Нельзя отказывать людям, живущим как будто в аду, в возможности быть счастливыми. Если найти комьюнити, апокалипсис чуть-чуть отступает. Это не означает, что надо прятать голову в песок и смиряться. Напротив, важно продолжать бороться доступными средствами. Хотя бы не впадать в анабиозное состояние полного пофигизма, выходить к людям — не замыкаться в одиночестве дома, а искать единомышленников, каким бы мучительным это ни казалось. 

36 лет, живет в Москве
Наши с Аллой отношения начались с ожесточенного спора в знаковой московской кафешке «Парос»
, где очень невкусно, но, что называется, аутентично. Я не знала Аллу лично, несколько лет была подписана на ее канал в телеграме — и в какой-то момент предложила познакомиться. Я хотела снимать документальный фильм о миграции, а это одна из сфер ее экспертизы.
Та встреча в «Паросе» по идее должна была стать последней — мы ужасно друг другу не понравились, к тому же разругались вокруг понятия «русскости» и его условности. Кажется, я показалась ей жутко ограниченной и консервативной. Через пару дней она написала мне что-то в духе: «Ты, конечно, умная, но такую расистскую, тупую ерунду говоришь». А потом добавила, что, в общем, все можно обсуждать. И мы начали обсуждать. Теперь мы уже полтора года вместе. Обсуждаем до сих пор — и периодически с тем же накалом.
Только благодаря Алле эти полтора года в России я чувствую себя на своем месте — несмотря на то, что внешняя среда как будто пытается с этого места нас вытолкнуть. За окном растущая паранойя окружающих, люди, возвращающиеся с войны, бытовая агрессия. Но у меня есть дом, поддержка и, впервые в жизни, не просто интеллектуально равный мне партнер, а человек, за которым я тянусь. Это немного диссоциативное ощущение, счастье во время чумы.
Пространство для знакомства и поддержания горизонтальных связей для лесбиянок и квиров в России колоссально сузилось. Мы фактически лишены права на высказывание. И дело не только в репрессивных законах внутри России, но и в том, что местные квиры отрезаны от зарубежных грантов, которые направлены как раз на то, чтоб освещать их положение. Гранты эти в лучшем случае достаются кому-то из публичных геев, давно живущих вне России, но чаще совсем посторонним людям.
Для меня, например, до сих пор остается загадкой, почему никого не смущает, что выставку про квир-россиян в Берлине курирует Анна Наринская
, которая — по крайней мере, исходя из ее публичного имиджа, — не имеет никакого отношения к квир-идентичности. До 2022 года я очень много писала и снимала о квире, но сейчас не могу этого делать. Я скрыла свое авторство под всеми старыми материалами. Писать о квире для СМИ, которые остаются работать в России, невозможно, — а те, что работают за границей, в том числе мои бывшие работодатели, радикально сократили бюджеты на внештатников.
В русскоязычных новостях квиры уже много лет исключительно «жертвы режима» — но как таковой идентичности у них нет. Вернее, есть только одна, присвоенная им извне: если ты квир, ты должен быть либералом, антипутинцем, и, скорее всего, светским человеком. У представителей русскоязычной интеллигенции в голове не укладывается, как могут сочетаться, например, квир и ислам, или квир и консерватизм. То есть за рамки очень узких и колониальных представлений, предложенных западными политиками сто лет назад, эти люди не выходят. Вызывает ли это у меня возмущение? Наверное, уже нет, сейчас есть вещи понасущнее. Но это, безусловно, вызывает фоновое раздражение и желание дистанцироваться от тех, кто продолжает поддерживать этот нарратив. 
Большинство людей не понимает, как выглядит дискриминация ЛГБТК-людей в России. Даже сейчас мои знакомые гетеросексуалы, в том числе люди, которые считают себя прогрессивными, знают меня с детства, часто спрашивают нас с Аллой: «Ну а по сути кто вас притесняет? Вас же никто не убивает, вы можете жить как все». Для меня самый нелюбимый тип гомофобии, — невежество. 
Есть еще одна идиотская идея про то, что репрессии и внешнее давление могут укреплять отношения. В таком же ключе любили говорить, что советское кино стало великим из-за цензуры. Советское кино, при всем его величии, было инфантильным, обрубленным, из него были стерты тысячи имен. Сотни картин были смыты, погибли на полках или никогда не были сняты. Примерно то же и с человеческими отношениями.
Разговоры о безопасности мы ведем постоянно. Их чаще инициирует Алла. У меня давно выработалась привычка к внешней агрессии, я открытая лесбиянка примерно с 19 лет. Мы регулярно решаем: больше никаких прикосновений на людях, не держаться за руки, не сидеть слишком близко, не целоваться — даже в щеку. В губы мы и так никогда не целуемся [на людях]. Но переключаться между режимами «мы дома», «мы у друзей» и «мы в метро» — сложно, коротит. Мы стараемся вести себя так, чтобы никого не раздражать и быть неприметными. Ужасно, конечно, звучит. Получается с переменным успехом.
Мы с Аллой думаем о переезде, но пока конкретного плана и перспектив у нас нет, а вероятность остаться без денег за границей пугает. В остальном мы живем примерно так же, как все. В свободное время гуляем, смотрим фильмы, готовим еду, ходим на спорт. У нас есть шутка про то, какие здания мы снесем, когда режим падет и нам «вверят соответствующий наркомат». Главный объект нашего хейта — лужковский капром
, хотя и из него что-то надо будет пощадить для истории. 
Сейчас нам сильно не хватает круга квир-друзей. Мы мечтаем, чтобы у нас был совместный дом. Чтобы была работа, где можно высказываться, и ощущение хоть какой-то стабильности. Ощущение безопасности. Но об этом в ближайшие годы, конечно, не стоит даже мечтать.
30 лет, живет в Центральной России
Когда началась мобилизации, я отправился в Австралию в попытке сохранить предыдущие отношения. Сам я не хотел уезжать, но мой парень Антон, с которым к сентябрю 2022-го мы встречались уже три года, очень боялся мобилизации и уговорил меня бежать в Сидней. Он быстро все организовал: нашел вариант со студенческими визами, собрал документы, подготовил переезд.
Австралия — звучит круто. Но там я довольно быстро понял, насколько сильно привязан к России — и ментально, и социально. В некоторых местах чувствовал себя неуютно. Смешно, конечно, но особенно неуютно было в сиднейском ЛГБТК-районе: пожилые бездомные трансы без одежды — это для меня был культурный шок. Сейчас я понимаю, что, как и многие геи, я немного трансфобен, и что эта трансфобия завязана на внутренней гомофобии — на отторжении всего, что выходит за рамки привычного маскулинного образа. Тогда причислить себя к новой квир-культуре у меня совсем не получилось. Я чувствовал себя чужим не только в стране, но даже внутри комьюнити, которое вроде бы должно быть моим. 
Я дико скучал по друзьям и родителям и сильно депрессовал, хотя снаружи все выглядело неплохо. Мы комфортно устроились, сняли нормальную квартиру, купили и телек, и PlayStation, ходили на тусовки. По меркам эмигрантов — супер. Я получал тысячу долларов в месяц, по меркам Австралии — копейки. Антон продолжал работать удаленно на российские компании и почти полностью нас содержал. Мне было жутко некомфортно в зависимом положении, но как из него вырваться, я не понимал. Чтобы работать по моей специальности в Австралии, надо переучиваться много лет. Начинать что-то другое я не хотел — то ли из гордости, то ли из страха потратить время впустую. Так и сидел в оцепенении и думал: «А надолго ли мы в Сиднее, а всерьез ли это все?» 
Я сказал парню, что мне очень плохо, а он ответил: «Блин, да ты же в Австралии, наслаждайся!» Тогда стало понятно: я уезжал, чтобы быть с Антоном, а он — чтобы быть в Австралии. В итоге я купил билеты в Москву. Антон сказал: «Ну ладно, как хочешь». Мы поплакали, и я улетел.
Вернувшись в Россию, я словил лютый восторг. Друзья, родители, гей-бары, техно-вечеринки, Hornet
работал еще без VPN, потрахаться и сходить на свидание было без проблем — на освободившееся место бежавших из Москвы геев приехали красавцы со всей России. Свобода! Хоть и не полная
, но вполне достаточная, ведь у каждого гея есть свое «гей-лобби» — микросреда, где чувствуешь себя спокойно. 
В какой-то момент меня накрыло: я словил депрессинку от мысли, что потратил это время в эмиграции впустую — и в личном, и в профессиональном смысле. Злился на Антона. Хотелось как будто доказать, что я могу нормально жить и в России. Когда я встретил Геру, тревога ушла. 
Знакомство у нас, как часто бывает, началось после бурного секса. Причем сразу по-серьезному: лежим голые, он показывает фотки семьи, говорит, что раньше был женат, что у него есть дочка. Бывшая знает, что он гей, и не имеет ничего против. Не мешает ему быть отцом. Когда дочка подрастет — он расскажет ей про свою ориентацию, а пока рано. Маме он тоже не говорит: она у него суровая сибирская ведьма. От сына не откажется, но вряд ли сразу поймет — и, главное, будет волноваться. Никакой трагедии в том, что у него нет возможности сделать каминг-аут, Гера не видит.
Он оказался таким неожиданно открытым. Мне кажется, я впервые так откровенно обсуждал планы, ценности, предпочтения — не только в сексе, но даже в еде. Плюс Гера в моем представлении — Аполлон, я даже почувствовал, что прыгнул выше своей планки. В общем, решил, что все, он мой. Остался у него на ночь, а он с утра приготовил свои фирменные сырники, чтобы сразу меня заарканить. Сработало.
Довольно скоро мы съехались — можно сказать, что вынужденно. Арендодатель решил поднять Гере стоимость квартиры — процентов на 40. Я предложил переехать ко мне. Первое время вместе было непросто. После Австралии я все еще чувствовал себя уязвленным, сложно было расслабиться и довериться. Сейчас мы ходим на парную терапию — кстати говоря, к лесбиянке. Забавно иногда выходить из кабинета и представлять, что следующие клиенты про нас думают. Что мы пара бизнесменов, которые выясняют партнерские отношения? Легкая паранойя на этот счет есть — и не без причины. Однажды на улице рядом с нами остановился подросток и сказал: «Кто не гей — стойте». Мы продолжили идти. Страха не испытывали, только злость.
Это было уже после принятия закона (о признании «международного движения ЛГБТ» экстремистским, — прим. «Медузы»). Мы с Герой и до него не были особенно тактильными на людях, а теперь даже обыкновенное прикосновение ощущалось как риск. Я иногда говорю ему: «Хочу тебя поцеловать сейчас». Но почти никогда не целую — только в лесу, где точно никого нет. Обняться можем, но быстро, осторожно. Впрочем, большой фрустрации мы по этому поводу не испытываем — всегда можно дотерпеть до дома. Но осадочек остается. Когда видим целующихся гетеросексуалов, думаем: «Вот бы им кто-нибудь запретил».
Но сейчас мне, честно говоря, больше жаль не нас, а американских геев. У них-то права были — особенно при Байдене. Теперь все, от политиков до больших корпораций, стали в лучшем случае на них забивать
, а иногда и вовсе советуют не высовываться. Когда у тебя есть что терять, потеря ощущается особенно остро. А мы всегда жили как будто в приглушении, вытесненные из общества.
Сейчас, конечно, ощущение, что ты какой-то поломанный усилилось, но, как говорит мой папа, процесс давно запущен. Все в России знают, что геи есть и что никуда нас не деть. Постепенно все больше людей будут смиряться с этой реальностью. Война закончится, наступит либерализация: сначала договорятся пустить газ в Европу, а потом, может, и гомофобные законы отменят. Мой папа смирился с реальностью: сначала называл нас с Герой друзьями, а теперь говорит, что рад, что у меня есть «человек». 
Кстати, я познакомил Геру с родителями на свой день рождения. Мы были всей семьей в ресторане, и Гера тоже пришел — с букетом цветов. Но не для моей мамы, как я сначала подумал, а для меня. Он был первым мужчиной, который подарил мне цветы. И никого это не смутило. Сначала, может быть, пооглядывались по сторонам, но после второй бутылки шампанского перестали.