В издательстве НЛО вышел первый сборник рассказов Оксаны Васякиной «Такого света в мире не было до появления N». Романы Васякиной «Рана», «Степь» и «Роза» об отношениях с родными — важнейшие автофикшен-книги на русском языке, повлиявшие на взлет жанра в России. Закончив эту трилогию, писательница обратилась к другим формам: «Такого света…» уже вторая ее книга в 2025 году, первой был поэтический сборник «О чем я думаю». Все рассказы Васякиной — о женщинах, везде действие происходит в девяностые или нулевые годы; частый мотив — героиня, сосредоточенно наблюдающая за другой героиней. Литературный критик Лиза Биргер рассказывает, какие бывают книги рассказов, к какому типу относится сборник Васякиной и почему ее персонажи не могут вырваться из прошлого.



«Я писала ее целый год, но так и не поняла, что такое рассказ, — пишет Оксана Васякина о своей первой книге рассказов „Такого света в мире не было до появления N“. — Узнала только, что рассказу проще придумать название, чем роману».
Рассказы в ее книге называются, например, «Она» или «Это необходимо для соблюдения границ», «Вечное сияние» или «И вот скучаем, втиснутые в грязь». За неоднородными этими заголовками скрываются, вообще-то, довольно похожие друг на друга истории. В каждой героини — женщины. В каждой дело происходит в России девяностых или нулевых — еще живы пионерские лагеря, еще уезжают на зимовку в Индию, еще путешествуют автостопом, еще играют на дискотеках ABBA и Prodigy.
Все эти тексты так или иначе обращены в прошлое, одновременно в некий отрывочный странный период существования страны — и в период юности Оксаны Васякиной и ее поколения. Как и любой современный текст о недавнем прошлом, они читаются как растянутый знак глубокого недоумения: куда мы шли и как мы здесь оказались?
Тут надо, наверное, сказать, что рассказ не самый прижившийся жанр в современной русской литературе и ему достается незаслуженно мало внимания. Это не значит, что на русском нет выдающихся рассказов: Алла Горбунова с ее почти метафизическими прорывами в короткой форме, Евгения Некрасова, в рассказах которой встречаются женский, городской и мифологический опыт, почти притчевая фантастика Татьяны Замировской, городские сказки Романа Михайлова. У этих текстов много общего. Во-первых, вечное возвращение девяностых и нулевых, как некоторой исходной точки, требующей познания и оценки. Во-вторых, попытка прорыва в трансцендентное в концентрированной форме: как будто заветная дверь, за которой вырастает смысл, находится совсем рядом. 
Есть вообще два основных способа составлять сборники рассказов: так, чтобы каждый отдельный текст отзывался гранями общей темы, — или так, чтобы напряжение нарастало и тексты складывались в стройную башню, чтобы, желательно в финале, обнаружился некий золотой ключик, которым ее можно отпереть. «Такого света в мире не было до появления N» относится ко второму виду. Рассказы здесь не разрозненны, а объединены общим временем и темой. Намеренно упрощая, можно сказать, что это истории про женщин, которые смотрят на других женщин.
Вот девушка, которая ставит луковый суп в духовку и курит яблочный Kiss. Девушка, которая носит платья в пайетках и уходит в загул на несколько дней, а когда возвращается с похмелья, «сквозь ее глаза цвета весеннего льда бьет свет, такого света в мире не было до появления N». Преподавательница философии в сложных отношениях со студенткой: они до утра пьют вино в подъезде, а потом едут в другой город на могилу отца. Путешественница по Индии не находит впечатлений, чтобы их записать, и берет в попутчицы молодую англичанку. Хиппи возвращается из Крыма в Сибирь автостопом. Юная девушка становится одержима соседкой по комнате, женщиной с обыкновенным именем, которая влюблена в мужчину с обыкновенным именем. Девочка едет с одноклассницей в летний лагерь и все там ненавидит, а ее подруга мечтает о поцелуе с вожатым на дискотеке.
В этих и других рассказах героинь две, а иногда и больше: та, что смотрит, и та, за которой наблюдают. Взгляд, который невозможно отвести, созависимость смотрящего и объекта становится здесь центральным сюжетом. Часто наблюдательница остро ощущает собственную ущербность. Ее внутренний взгляд на себя саму тем более безжалостен, чем более заворожен, восхищен своим объектом взгляд вовне: она кажется себе «уродливой подделкой», думает, что «занимает чужие время и воздух». И наблюдения за другими как будто помогают ей встроиться в разнообразный женский мир, чуть раздвинуть его границы.  
Только в финальном рассказе, «Мне осталось двадцать девять книг», появляется сама авторка. Этому тексту предпослан эпиграф из Эльфриды Елинек
: «Юность тянется к старости». Писательница смотрит на саму себя, на свои отношения с юностью, на «черный сад, в котором ты теряешь себя-ребенка», на детскую мечту о взрослении. Этот сложный взгляд — словно попытка расправиться со временем, выйти из него в черный сад современности.

Архив Оксаны Васякиной
У вымышленных героинь Васякиной на такой шаг нет не то чтобы возможности, а даже намерения — мир их ограничен, выхода из него нет. Этот момент предельной растерянности перед жизнью, которая как бы задерживает свое окончательное наступление. Возможно, потому, что из того прошлого, где за каждым углом то насильник, то экстрасенс, где Крым и поездки в него еще означают свободу, а не преступление, где будущее раскидывается сотнями тревожащих и разнообразных сюжетов, выход возможен только в одно настоящее — в то, где мы находимся сейчас. Когда в финальном рассказе, фактически послесловии, авторка пишет, что детство для нее не райский сад, а кошмар, куда она ни за что бы не согласилась вернуться, нельзя не возразить ей, что такая зрелость тоже ничем не лучше. 
Оксана Васякина не пишет о войне, вообще не пишет о том, что она или ее героини неспособны объять взглядом. Ее мир существует только до такой точки, до которой можно дотянуться ощущениями, — но это не значит, что в нем нет катастрофы. Ее женщины стоят как соляные столпы, замершие в ужасе собственного существования, и этого ужаса довольно. Они заперты в клетке времени, как в тисках собственного несовершенства.
В финальном рассказе Оксана Васякина вспоминает «Меланхолию» Ларса фон Триера: «Тяжесть Меланхолии расправит время, свет рассеет экспансию Солнца. Меланхолия превратит Землю в пепел». Из этого прошлого, кажется, невозможно выйти — только к финальному исчезновению. В ее рассказах оно живет как заезженная пластинка, обреченная на вечное повторение. Такое прошлое нечего оплакивать, оно того не стоит. Детское, лишенное цельности, оно кажется ужасным. Но выхода из него нет. Кажется, что прошлое заело, а за его пределами на самом деле нет никакого сада.