В Инженерном корпусе Третьяковской галереи до конца сентября проходит масштабная ретроспектива Бориса Кустодиева. На выставке впервые практически в полном составе представили эскизы художника к двум спектаклям «Блоха» по повести Николая Лескова (в инсценировке Евгения Замятина, автора антиутопии «Мы») — во МХАТе 2-м и в ленинградском БДТ. Кооператив независимых журналистов «Берег» выпустил текст театрального критика Анастасии Паукер о том, как Борис Кустодиев неожиданно появился в работе над «Блохой», заменив другого художника, и предложил решение столь выразительное, что оно подчинило себе режиссуру и игру актеров. «Медуза» публикует материал с незначительной редактурой.

МХАТ 2-й родился из Первой студии МХАТ — объединения молодых актеров при Художественном театре, которые стремились изучать недавно придуманную систему Станиславского. Новый театр открылся в 1924 году знаменитым «Гамлетом», где главную роль исполнил Михаил Чехов — племянник писателя, великий артист и создатель собственной актерской системы, которую в дальнейшем успешно продвигал в Голливуде. Чтобы уравновесить возвышенного «Гамлета» чем-то земным и близким аудитории, театр решил сделать «Блоху» по повести Николая Лескова «Левша». Запрос был на что-то народное, балаганное — то, что может привлечь в театр нового пролетарского зрителя. Первые годы после октябрьской революции все театры были озадачены вопросом, как удержать и воспитать эту публику. Одной из возможных стратегий стало обращение к народным традициям. 
Режиссер Алексей Дикий предложил написать инсценировку Евгению Замятину — автору антиутопии «Мы», которая, к слову, как раз на тот момент выходила в Нью-Йорке на английском языке (в СССР ее к публикации не допустили). Социалист Замятин постоянно выступал с критикой власти; забегая вперед, в 1929 году он вышел из Союза писателей, а через два года и вовсе эмигрировал в Европу. Дикий пригласил его сделать сатирический памфлет на царскую Россию. Но выразить свое отношение к российскому прошлому Замятин мог, а вот к настоящему — нет, отсюда и проблемы спектакля, который получился очень выразительным внешне, но слишком невразумительным по смыслу.
Замятин усилил лубочность и без того гротескной истории, слегка модифицировав сюжет и привнеся множество комических реплик. Высмеивали всех: царя с его прихотью заиметь все диковинное и лучшее и обскакать «аглицких» мастеров; все его ограниченное окружение — стареющих и скудеющих умом генералов; англичан, которые не смогли победить тульского мастера Левшу; да и самого Левшу — хоть и мастеровитого, но с трудом связывающего слова в предложения.
Эскиз Кустодиева к «Блохе»
Album / Alamy / Vida Press
Изначально Дикий видел сценографом пейзажиста Николая Крымова. Режиссер активно репетировал и долгое время не вдавался в подробности, как у художника продвигается работа. Тем более опыт Первой студии говорил о том, что декорации второстепенны. Когда Дикий увидел эскизы, он хоть и впечатлился, но понял, что это совсем не то. В автобиографической книге «Повесть о театральной юности» режиссер вспоминал: «Эскизы были великолепные. С полотна глядела на нас русская уездная „натуральная“ Тула: низенькие хатки, побуревшие крыши, серое осеннее небо, хмурые тучки, голые, облетевшие деревья, на одном из них — черная намокшая ворона. Повторяю, это было прекрасно, но совсем не то, что нужно было нам. Ведь мы мыслили себе „Блоху“ как балаганное представление, лубок, почему-то высокомерно заброшенный в наше время. Все события этой смехотворной, шутейной истории как бы даны были через представления ее воображаемых исполнителей — неграмотных, бойких, веселых и дерзких народных потешников-скоморохов».
Дикий решил отказаться от работы с Крымовым и позвать Кустодиева — на тот момент уже парализованного и передвигавшегося в инвалидном кресле. Из-за заболевания спинного мозга художник нуждался в регулярных операциях, одна из которых повредила нерв. Но это снаружи, а по существу он оставался все тем же сатириком и балагуром, который еще в царской России рисовал карикатуры на чиновников в журналы «Жупел» и «Адская почта». А еще — настоящим лириком, ностальгировавшим по той стране, где купчихи чаевничают с арбузами, а на улицах в любое время года гремят гуляния. 
Борис Кустодиев, автопортрет, 1910 год
Fine Art Images / Heritage Images / Getty Images
Вести переговоры с Кустодиевым отправили Замятина. Остались его воспоминания о встрече с художником: «…какой бодрости, какой замечательной силы духа человек! Меня провели в мастерскую. День был морозный, яркий, от солнца или кустодиевских картин в мастерской было весело: на стенах розовели пышные тела, горели золотом кресты, стлались зеленые летние травы — все было полно радостью, кровью, соком. А человек, который напоил соками, заставил жить все эти полотна, сидел (возле узаконенной в те годы буржуйки) в кресле на колесах, с закутанными мертвыми ногами и говорил, подшучивая над собой: „Ноги — что… предмет роскоши! А вот рука начинает побаливать — это уже обидно“».
Художник полнокровного мировидения и острого чувства юмора прислал в театр целый сундук эскизов. Дикий замер в предвкушении: именно он взял на себя ответственность за смену художника — и возможности заменить его еще раз уже нет. Но и необходимости такой не возникло: Кустодиев попал точно в цель. «Никогда, — признавался позже Дикий, — у меня не было такого полного, такого вдохновляющего единомыслия с художником, как при работе над спектаклем „Блоха“. Я познал весь смысл этого содружества, когда на сцене встали балаганные, яркие декорации Кустодиева, появились сделанные по его эскизам бутафория и реквизит. Художник повел за собой весь спектакль, взял как бы первую партию в оркестре, послушно и чутко зазвучавшем в унисон».
Навыки сценографии Кустодиев получил в 1907-1908 годах в Императорском Мариинском театре у Александра Головина, мастера стилизации и поклонника визуальной эстетики ускользающей Российской империи (самая знаменитая его работа — декорации к «Маскараду» Всеволода Мейерхольда). Талант Кустодиева-сценографа оценил и Константин Станиславский: он пригласил его в Художественный театр, и в 1914 году Кустодиев в качестве художника выпустил там «Смерть Пазухина» — спектакль много лет шел с успехом, и даже два раза возобновлялся позднее. В общем, бэкграунд у Кустодиева как у сценографа уже был: за всю жизнь он оформил около 40 спектаклей, 20 из них удалось довести до премьеры. Но «Блоха» стала вершиной его театральной карьеры.
Три места действия — Тула, Дворец и Англия — оказались в равной мере разухабисты: узоры, купола, кресты, диковинные птицы, английские заводы-пароходы, царские пушки — всего в изобилии. Костюмы также максимально утрированы: особенно удались генералы, из которых постоянно сыпался песок, а специальный дворник его за ними подчищал. 
Дворец
Heritage Image Partnership Ltd / Alamy / Vida Press
Англия
Heritage Image Partnership Ltd / Alamy / Vida Press

Тула
Photo 12 / Alamy / Vida Press



Костюмы и декорации получились настолько хорошо, что создали проблемы режиссеру: разыгрывать на таком фоне «Блоху» в психологическом ключе стало уже невозможно. Спектакль необходимо было выводить в плоскость условного театра и предлагать артистам гротескное существование, такое же вольное и чрезмерное, как визуальный ряд. Публика прекрасно приняла спектакль, хохотала в нужных местах, но Дикому не удалось предложить современному театру нового языка, как он рассчитывал. Стилизации, балаганности и лубочности оказалось недостаточно, чтобы создать новый вектор в развитии искусства. Разочарованный режиссер через год покинул МХАТ 2-й.
Эскизы для костюмов камергерного генерала и дворцового дворника
Album / Alamy / Vida Press

Эскиз костюма министра графа Кисельвроде
Bridgeman Images / Vida Press



В 1926 году Ленинград решил повторить успех московской «Блохи»: премьера прошла в Большом драматическом театре в постановке Николая Монахова. За декорации вновь отвечал Кустодиев. Он не стал повторять свою прошлую работу. Концепция «Блохи» изменилась: если в московском спектакле доминировал лубок, то в Ленинграде постановку подчинили другой народной традиции — балагану. Специально для этого на сцене БДТ установили конструкцию, состоявшему из балаганного деревянного портала и примитивной сцены, выгороженной полукругом деревянных столбов. На них развесили яркие полотнища, которые символизировали локации — «холодную» Тулу, «мокрую» Англию и «водный» Петербург.
Именно соавтор Кустодиева по «Блохе» Евгений Замятин придумал выражение «страна Кустодия» — речь о том самом праздничном, безмятежном мире художника с купчихами и самоварами. По сути, их «Блоха» в Москве и Ленинграде — пример редкого жанра ностальгической сатиры, где художник и писатель на пару перепридумывали Россию прошлого: одинаково искренне смеялись над ней — и восхищались.